Замученный в сортире

В прокате — итальянская комедия Джорджо Амато «Нерешительный жених» (Lo sposo indeciso che non poteva o forse non voleva piu uscire dal bagno). Михаил Трофименков сначала пришел в ужас от фильма, практически весь сюжет которого заключается в неистовом мочеиспускании главного героя, но потом смирился и примирился.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Поначалу кажется, что предстоит социально-бытовая юмореска о мезальянсе, скорее всего, с феминистическим акцентом. Профессор «моральной философии» Джанни с красноречивой фамилией Буридано (Джанмарко Тоньяцци), отсылающей к легендарному буриданову ослу, по уши влюбляется в университетскую поломойку Саманту (Иления Пасторелли) лет на тридцать пять его моложе.

Неважно, что Джанни не просто атеист, а «эталон антиклерикальной мысли», семья же Саманты — католики футбольно-фанатского вероисповедания. Машина уже мчит Джанни в храм, где хочешь не хочешь, а придется венчаться, как случается страшное.

Точнее, страшное случается и с женихом, и с невестой. Саманта падает с лестницы, подворачивает ногу и разбивает нос. По сравнению с этим то, что Джанни хочется писать, кажется чистым пустяком.

Однако нос Саманте починят, до церкви ее доставят. Зато с того момента, как до церкви доберется Джанни в компании свидетеля и коллеги, преподавателя американского университета, действие перенесется в храмовый туалет. Джанни не может остановиться. И чем неистовее хлещет на улице дождь, тем неистовее хлещет из профессора.

Казалось бы, чем бешенее процесс мочеизвержения, тем большее отвращение должно вызывать действие: сортирный юмор, что с него возьмешь. Но происходит нечто прямо противоположное. Профессорское несчастье не просто заражает искренним сочувствием к нему, но и становится метафорой неразрешимых метафизических противоречий, которым в современном мире вроде бы и места нет, а вот надо же.

Пространство храмового сортира преобразуется в своего рода античный форум, где сталкиваются интерпретации феномена и, соответственно, версии мироустройства. Ну чистый Михаил Бахтин, обожаемый итальянскими интеллектуалами. «Телесный низ» и «телесный верх» меняются местами. Несчастный Джанни возвышается до уровня раблезианского героя.

Само собой, жизнь и смерть танцуют вальс в обнимку. Время, отведенное церемонии венчания, давно закончилось, а Джанни все писает. Уже прибыли гости следующей, похоронной церемонии, а Джанни прилип к писсуару.

Гробовщик из «второй команды» с интересом поглядывает на потенциального клиента, раздавая родственникам невесты свои визитные карточки. Американский друг несет высокопарную ахинею о психоаналитических причинах мощного энуреза. Загораются жаркие сортирные споры о разнице между энурезом и диерезой — фонетическом феномене античного стиха.

Лезет куда не просят трехнутая уборщица храма, грозящая Джанни адским пламенем за пролитую на освященный кафель каплю и намекающая на колдовское заклятие. Маячит где-то на заднем плане интернетовская ведунья Чечилия, снабдившая маму Саманты (нестареющая Орнелла Мути) каким-то желтым снадобьем. И лает такса Спиноза.

Муж так и не дождавшейся отпевания покойницы оказывается ведущим эндокринологом Италии, тщетно пытающимся помочь Джанни. Пожимают плечами санитары, не в состоянии придумать, как довести до госпиталя неудержимого пациента. А Джанни все писает и плачет. И чем больше писает, тем больше плачет. И чем больше плачет, тем больше писает.

Потому что только он один догадался, что физиология к его несчастью никакого отношения не имеет. И что сам он — жертва неразрешимого противоречия между верой и безверием, религией и магией, любовью и самолюбием. Своего рода христианский, ну, или антихристианский мученик.

Что ж, дело мученика — отмучиться, а остальные вздохнут, перекрестятся и пойдут на футбол.