Маска забвения
Как Всеволод Мейерхольд оказался главным призраком русского театра ХХ века
Между днем убийства Мейерхольда и днем его рождения — одна неделя, от 2 до 9 февраля. День рождения в этом году юбилейный — 150-й, годовщина расстрела — 84-я. Жизнь и смерть Мейерхольда одним из главных сюжетов вписаны в сознание и подсознание русского театра. Всеволод Мейерхольд — это история величия и тщетности игры. Огромное место в этой истории занимает жизнь после жизни — посмертное возвращение Мейерхольда, которого, кажется, ждали, как никакого другого. Но, несмотря на то, что сегодня мы знаем про него (почти) все, Мейерхольд по-прежнему имя зияющей прорехи в материи русского театра.
1930-е
Фото: Фото Р.Горелова / Фотохроника ТАСС
1930-е
Фото: Фото Р.Горелова / Фотохроника ТАСС
«Вероятно, это мое личное свойство — даже самые простые вещи, утверждаемые мною, почему-то кажутся парадоксами и ересью, за которую следует сжечь на костре. Я уверен, что если я завтра заявлю, что Волга впадает в Каспийское море, то послезавтра от меня начнут требовать признания моих ошибок, которые в этом утверждении содержались»
Всеволод Мейерхольд
Представление
Друг, ученик и летописец Мейерхольда, Александр Гладков, самый подробный свидетель его жизни в 1930-х, напишет позже: «Само слово "Мейерхольд" при его жизни значило больше, чем имя одного человека, хотя этот человек реально существовал, ел, пил, спал, носил пиджак, репетировал в своем неуютном театре, раскланивался со сцены, выступал на диспутах».
Разумеется, это слова адепта, ну и традиционное русское «больше, чем поэт» звучит как похвала. Но вообще-то хорошо бы понять, а что, собственно, этот адепт имеет в виду, когда говорит «больше, чем имя одного человека»?
Тем более что это самое «больше, чем» — отнюдь не изобретение Гладкова. Оно сопровождает Мейерхольда на протяжении всей его жизни. То есть как раз тот самый человек, который «реально существовал, ел, пил, спал, носил пиджак…», до сих пор описан и осмыслен довольно скудно, хотя материала для этого, казалось бы, более чем достаточно. Если хочется сравнить, можно сравнить с вечным учителем и конкурентом Станиславским, которого, к примеру, Булгаков в «Театральном романе» портретирует в неразрывной связи человеческого и художественного — во всей нелепости и во всем величии этой неразрывности.
1910-е
Фото: Fine Art Images / Heritage Images / Getty Images
1910-е
Фото: Fine Art Images / Heritage Images / Getty Images
У Мейерхольда художественная материя вытесняет человеческую, подминает ее. Театровед Борис Алперс о театре Мейерхольда в свое время писал как о «театре маски» — но и сам создатель этого театра выглядит как человек-маска, человек-символ. В самом начале, еще не режиссер, еще актер первых сезонов МХТ, с роли Треплева в «Чайке» — «новые формы нужны, а если их нет, то лучше ничего не нужно». «Люди, львы, орлы и куропатки…» Юноша, мучающийся рутиной жизни и провинциальностью искусства, реформатор, революционер, визионер. Это все подходит 24-летнему Мейерхольду как вторая кожа. И, можно сказать, Треплевым он отправляется в первую часть своей самостоятельной театральной жизни — со всей неудовлетворенностью, со всей нервной энергией чеховского персонажа. Сколько он пробудет Треплевым? Он точно еще им будет, когда уволится из МХТ, соберет вокруг себя товарищество актеров-единомышленников, отправится в провинцию — чтобы потом вернуться к Станиславскому, возглавить студию МХТ на Поварской — и снова порвать и с Художественным театром, и с его основателями.
Только одного, кажется, Мейерхольд не хочет знать, не хочет слышать: то, что у Чехова этот нервный молодой человек, этот вечный революционер, обречен на поражение. Мейерхольд — это мечта о Треплеве-победителе, Треплев, у которого получилось.
Формальные «искания», поиск собственного языка, собственного сценического ритма, собственного звука и темы — во всем этом на рубеже веков не было ничего удивительного. Студии, антрепризы, товарищества рождались и иногда почти сразу умирали, а иногда доживали до солидного возраста. Собственно, именно из этой среды и из этих времен родом те театры, которые, как и Мейерхольд, будут позже уничтожены за «формализм». Разница в том, что все они искали что-то «свое», лица необщее выраженье, уникальность. Мейерхольд искал не уникальный, а универсальный театр. Театр, в котором музыка, изображение, ритм, движение соединяются в свою особую, самостоятельную жизнь, в котором ничто не «похоже» на жизнь. Театр, который умнее, красивее, выразительнее, чем жизнь.
На пути к универсальному театру он найдет свою следующую маску — маску Доктора Дапертутто, господина Везде. Этот доктор, формально привязывающий Мейерхольда к итальянской комедии дель арте, на самом деле был маской универсального и вездесущего театра. Вернувшись из провинции, Мейерхольд поставит в Москве и Петербурге Метерлинка, Вагнера, Мольера, Гиппиус, Кальдерона, Лермонтова, Гамсуна, Островского и Блока, будет работать с Комиссаржевской, с императорскими театрами, со студентами-филологами, в опере, в драме, в любительских студиях. Доктор Везде. У него будут провалы и успехи — почти без перерыва и иногда почти без логики. Часть артистов будет писать на него доносы, уже тогда. Другая часть будет считать за счастье работать с Мейерхольдом. Его будут боготворить художники и композиторы — потому что их работа в театре для Мейерхольда никогда не была служебной, второстепенной.
Последняя маска, которую Мейерхольд наденет,— это маска комиссара. Многие до сих пор считают, что она его и погубила. На самом деле, конечно, погубила его не маска — а представление о том, что маска в принципе может загородить, уберечь, сделать невидимым.
Возвышение
Фото: театральная школа Вс. Мейерхольда
Фото: Игнатович / РИА Новости
Фото: Виктор Руйкович / Фотоархив журнала «Огонёк» / Коммерсант
Быть главным театральным комиссаром новой страны, формулировать программу, собирать вокруг себя молодежь, определять политику… Это все шло ему, как и кожаная куртка. И это было как будто именно ему и предназначено, как будто история давала ответ на его многолетнее требование. Треплевское «новые формы нужны» из декадентского стона на глазах превращалось в лозунг власти и в обещание этой самой власти.
Комиссар Мейерхольд был и торжествующим Треплевым, и победившим доктором Везде. Партийный билет РКП(б), должность главы театрального отдела Наркомпроса, руководителя программы «Театральный Октябрь», руководителя Курсов мастерства сценических постановок. Театр РСФСР-1, ВЫРМ — Высшие режиссерские мастерские, Вольная мастерская Вс. Мейерхольда, ГВЫТМ — Государственные высшие театральные мастерские, Театр РСФСР-2, Театр Революции, Театр Актера, Театр ГИТИСа, Мастерские Мейерхольда, Государственный институт музыкальной драмы, Опытно-героический театр, ГЭКТЕМАС — Государственная экспериментальная театральная мастерская, ТиМ — Театр имени Мейерхольда, ГосТИМ — Государственный театр имени Мейерхольда.
Весь этот лес аббревиатур и названий он основывал, развивал, снабжал программами, переформировывал, объединял, распускал, обеспечивал финансами и поддержкой. С этих курсов и из этих мастерских к нему придут Мария Бабанова, Михаил Жаров, Игорь Ильинский, Эраст Гарин, Сергей Юткевич, Сергей Эйзенштейн, Николай Экк, Михаил Царев, Николай Боголюбов, Сергей Мартинсон, Лев Свердлин, Николай Охлопков, Александр Февральский, Леонид Варпаховский, Валентин Плучек, Борис Равенских, Борис Захава, Осип Абдулов, Максим Штраух, Евгений Самойлов — это только самые известные. Вскоре появятся — не ученики, но сотрудники — Маяковский и Эрдман, Дейнека, Родченко и Кукрыниксы, Шостакович и Прокофьев.
В театре своего имени в окружении учеников и соратников Мейерхольд ставит самые известные свои спектакли — «Великодушный рогоносец», «Земля дыбом», «Д. Е.», «Ревизор», «Горе уму», «Клоп», «Лес», «Мандат». Некоторые из них идут сотни раз, из сезона в сезон. Возмущение по поводу «искажения классики» Мейерхольд принимает как комплимент, никакой угрозы он не слышит.
Мейерхольд везде, его ругают, хвалят, на него рисуют карикатуры. В конце спектаклей молодежь в зале скандирует его фамилию, вызывая режиссера на сцену. К его 55-летию, в 1929-м, в издательстве Academia выходит роскошный двухтомник театроведа Николая Волкова: «Мейерхольд». До закрытия театра остается девять лет, до окончательного исчезновения самого Мейерхольда — десять. За это время пройдут волны арестов, публичных процессов, показательных приговоров, расстрелов. Появится метод социалистического реализма и охраняющая его свора. Мейерхольду чем дальше, тем более ясно будут давать понять, что он — не часть нового канона. И тем не менее невозможно отменить неотменяемое. Самые резкие повороты в истории театра, самые яркие находки, самые громкие успехи и скандалы первых 35 лет ХХ века — это все был Мейерхольд.
Исчезновение
Фото: Fine Art Images / DIOMEDIA
Фото: ullstein bild / ullstein bild / Getty Images
Фото: TASS Archive / DIOMEDIA
Мейерхольда арестовали 20 июня 1939 года. Его театр к тому времени уже не существовал — он был ликвидирован приказом комитета по делам искусств при Совнаркоме СССР от 7 января 1938 года. Но даже опальный и лишенный театра он оставался фигурой заметной: Константин Станиславский пригласил его в свою Оперную студию — после смерти Станиславского Мейерхольд эту студию возглавил и оставался ее руководителем вплоть до ареста. Есть обоснованное предположение, что Мейерхольда не трогали, пока Станиславский был жив, в иерархии сталинского СССР это покровительство что-то значило. Через три недели после ареста мужа погибла жена Мейерхольда, актриса Зинаида Райх,— по неподтвержденной версии, она была убита сотрудниками НКВД. После этого в квартиру Мейерхольдов в Брюсовом переулке заселились два человека из аппарата Берии.
2 февраля 1940 года, после месяцев допросов и пыток, Мейерхольд был расстрелян в Москве.
Конец его жизни был чудовищен, чудовищность эта зафиксирована документально — материалы следственного дела Всеволода Мейерхольда сохранились и изданы. В книге «Дело № 537. Документы следственного дела В.Э. Мейерхольда», изданной в 2022 году, собрано все то, что до этого десятилетиями публиковалось обрывками,— протоколы допросов, покаянные письма, следственные справки. Страницы, свидетельствующие о боли и страхе, которые ему причиняли все эти месяцы перед расстрелом. Боль и страх заливают собою все, отменяют логику и смысл, порождая гротеск возводимой на себя — и на других — напраслины. Японский шпион, троцкист, враг народа, буржуазный выродок — все это уже неважно, Мейерхольд на все согласен, лишь бы получить передышку от побоев и издевательств.
Повторять не вредно, а в некоторых случаях — обязательно: невозможно соизмерять свой ужас перед варварством и насилием с гениальностью или известностью жертвы. В истории сталинских репрессий нет и не может быть никакого особенного счетчика, никакого специального тарифа для Мейерхольда, Хармса, Мандельштама, Вавилова. То, что с ними произошло, не должно было произойти ни с одним человеком. Ни со стрелочником, ни с инженером, ни с дворником. А случилось с сотнями тысяч.
Но если говорить не про конец, а про исчезновение, то разница между стрелочником и Мейерхольдом есть — из-за числа людей, для которых это исчезновение становится реальностью на десятилетия. Из-за размеров дыры, которая образуется в общей материи жизни.
Предательство
Предположительно 1930
Фото: ullstein bild / ullstein bild / Getty Images
Предположительно 1930
Фото: ullstein bild / ullstein bild / Getty Images
Итак, летом 1939 года Мейерхольд исчез. Его не стало в реальной жизни огромного числа людей, которых он учил, раздражал, провоцировал, восхищал, воодушевлял, которым он просто-напросто давал работу. Он исчез для своих актеров, для критиков, для своей публики, для своих друзей. Ни о каком расстреле в феврале 1940-го никто не знал — ходили лишь противоречивые слухи. Тот же Гладков пересказывает аккуратно, ничему особенно не веря: говорили, что в одной из Ленинградских тюрем и болеет. Что умер от заболевания печени, что сослан без права переписки. Сам Гладков не перестает надеяться увидеть Мейерхольда живым — до середины 1950-х.
Актеры, драматурги, художники, композиторы перестают упоминать спектакли Мейерхольда в своих биографиях — а в очень многих биографиях это главные спектакли, вычеркнуть их означает лишиться большой части жизни. Совершить предательство не только по отношению к нему, но и по отношению к себе. В бывшем Александринском театре вымарывают фамилию режиссера из публикаций о легендарном «Маскараде», который возобновили в сезоне 1938/1939 к 45-летию сценической деятельности исполнителя роли Арбенина, Юрия Юрьева. В воспоминаниях самого Юрьева из рассказа о некоторых спектаклях исчезает режиссер, что превращает текст в сплошной конфуз (в «оттепельном» переиздании, вышедшем после смерти Юрьева, редакторы тратят огромные силы на то, чтобы из его архива восстановить изначальный текст). Похожее происходит повсеместно. Эксцентрик Игорь Ильинский и герой-любовник Михаил Царев десятилетиями выходят на сцену суперконсервативного Малого театра, а часть зала (постепенно сокращающаяся) помнит, что оба они — мейерхольдовцы. Фигура умолчания — не иметь возможности назвать то, что знаешь,— увеличивает прореху.
И в 1940-е, и в 1950-е, и в 1960-е, и в 1970-е, и в 1980-е любого человека в театральном мире (да и вообще в мире искусства) от Мейерхольда отделяли никакие не шесть рукопожатий, а едва ли одно. Но до 1960-х никто не говорил о нем публично, да и непублично немногие. Ни его постановки, ни его опыт, ни его метод не называли по имени. Мейерхольд был призраком.
Возвращение
Всеволод Мейерхольд на репетиции спектакля «Ревизор», 1930
Фото: ullstein bild / ullstein bild / Getty Images
Всеволод Мейерхольд на репетиции спектакля «Ревизор», 1930
Фото: ullstein bild / ullstein bild / Getty Images
Реабилитация Мейерхольда случилась формально очень быстро, в 1955 году, даже до ХХ съезда (театр был реабилитирован позже, в 1961-м),— и это отдельная история, удивительная, почти невообразимая. Люди, благодаря которым она произошла,— падчерица Мейерхольда Татьяна Есенина и его внучка Мария Валентей — принадлежали как раз к тому самому, частному, человеческому, семейному миру, в котором Мейерхольд «реально существовал, ел, пил, спал, носил пиджак». Это они начали собирать свидетельства того, что обвинения против него были ложными — и смогли добиться поддержки от следователя военной прокуратуры Ряжского.
Возвращение означало в первую очередь, что его смерть для огромного числа людей превратилась в определенность. Большая часть свидетельствующих только в этот момент узнала, что Мейерхольд уже 15 лет как расстрелян. Шостакович, которому показали письмо Мейерхольда из тюрьмы с описанием пыток, упал в обморок. Ряжский, для которого изначально все народные и заслуженные артисты были на одно лицо и который считал, что Шостакович, как и Мейерхольд, давно расстрелян, позже будет вспоминать свое изумление от того, что нашлось достаточное количество людей, готовых подписать свидетельства в пользу репрессированного режиссера. Он не понимал, что они свидетельствуют не только за него, но и за себя, и, может быть, в первую очередь за себя. (Ряжскому потом поставят на вид превышение полномочий и переведут на несколько лет из Москвы, но постановление о реабилитации будет уже утверждено.)
Реабилитация не была равна возвращению. История театра без Мейерхольда уже была написана заново. Уже была придумана историческая логика, по которой его никогда не существовало, а то, что существовало, было ошибкой. Из учебных программ было истреблено то, что могло сойти за «биомеханику» и вообще за опыт «мейерхольдовщины». Театральный опыт, который передается из рук в руки, а не по книжкам, был прерван. Спектакли его театра оставались частным воспоминанием актеров и зрителей — просто теперь уже не запрещенным воспоминанием. В построенном для него здании на углу улицы Горького и площади Маяковского расположился концертный зал. И, разумеется, борцы с театральным формализмом по-прежнему занимали важные места в самых разнообразных ведомствах и кабинетах.
Реабилитация реабилитацией, но в 1964 году от Юрия Любимова на полном серьезе требовали снять портрет Мейерхольда со стены фойе Театра на Таганке.
Но чиновники от культуры, которые когда-то добились того, чтобы вокруг Мейерхольда царило молчание, не знали или не желали знать, что вернувшееся имя все это время оставалось программой. Что для историков театра Мейерхольд — не просто еще один режиссер. Что портрет на стене был для Юрия Любимова такой же важной частью его театра, как и спектакли. Что в сотнях письменных столов лежат воспоминания, спасенные архивы, стенограммы. Что молчание, сколько бы оно ни длилось и каким бы глухим ни было,— тоже всего лишь маска, маска забвения.
Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram