Страх в твоих ушах

Появившаяся в середине 1990-х музыка трип-хоп идеально вписалась в тогдашнее тревожное российское восприятие жизни, и главным мастером тут стал Трики — его первые альбомы звучали образцово параноидально. Юрий Сапрыкин, у которого есть опыт и личного взаимодействия с музыкантом, пытается понять, что в этом восприятии соответствовало его музыке и образу, а что было определено переживанием того времени — или даже предчувствием будущего.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Память — ненадежная штука. Учеными давно доказано: мы вспоминаем не то, что было на самом деле, а то, что было нашим сознанием отфильтровано, переписано, искажено или попросту придумано. Еще хуже, когда в дело вступает коллективная память: из 1990-х все помнят про бандитов, но что тут личный опыт вспоминающих, а что навеяно сериалом «Бригада» и фильмом «Жмурки», уже не разобрать. Какой была середина 1990-х, как она переживалась в реальное время в ощущениях — поди теперь узнай; осталось мутное тревожное облако с инсталлированными в него поп-культурными стереотипами: спирт «Рояль», Леня Голубков, братва, не стреляйте друг в друга. Культура и медиа действительно накладывают свои фильтры — но касается ли это только воспоминаний? Возможна ли чистота переживания в том самом «моменте»? Очевидно же, что люди, насмотревшиеся «Санта-Барбары», и люди, наслушавшиеся «Гражданской обороны», 1990-е воспринимали ну очень разными. Или вот, из той же эпохи: живешь себе, живешь, потом посмотришь «Криминальное чтиво», и оказывается, что и бандиты — интересные люди, и смерть можно отмотать назад, и вообще, если на все происходящее (включая спирт и Леню Голубкова) наложить трек Дика Дейла «Misirlou», оно приобретает какую-то бодрящую свежесть. Как будто тебе дали очки с другими диоптриями, и в них все видится в ином свете.

Была в середине 1990-х и другая оптика: например, тогда как раз появилась музыка трип-хоп. Это потом ее растащили на звуковые дорожки для ресторанов с «атмосферой комфорта и роскоши», приручили и приставили к делу, а тогда поверх всего звучала в ней некая сумеречная тревога — что-то дождливое, туманное, предутреннее,— и рифмовалось все это скорее с Линчем, чем с ланчем. Чемпионом по части тревожности был, конечно, музыкант по прозвищу Трики: от работ иных его коллег дурманом сладким веяло, но у этого в музыке просто черти лезли из углов; пожалуй, его первые альбомы «Maxinquaye» и «Nearly God» — одно из самых отчетливых проявлений паранойи в музыке. В программе «Кафе Обломов» показывали его клип «Hell Is Round The Corner», артист с осоловевшими глазами шептал что-то зловещее, вокруг него медленно кружились красные стены — как в Черном Вигваме у все того же Линча. И да, эта картинка и звук идеально окрашивали восприятие момента: возвращаясь домой за полночь по плохо освещенным переулкам, интересно было думать, что ты попал в сюрреалистический нуар и ад прямо за углом.

На исходе 1990-х я устроился работать в журнал «Афиша»; время быстро менялось, редакции интересно было думать, что мы делаем издание мирового уровня и можем разговаривать с Европой на равных. Как раз объявили сенсационную по тем временам новость — в Москву впервые с концертами приезжает Трики,— и меня отправили брать интервью у артиста в город Лион. Европа встретила дождем: я долго шел по плохо освещенным переулкам, в жуткой тревоге, что перепутаю адрес, с трудом объяснился с охранниками на служебном входе и был усажен в каморку за сценой, где ошивались перед концертом музыканты.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Наконец появился хедлайнер: прихватив бокальчик и канапе, он собрался было улизнуть обратно в гримерку, но тут завидел мокрого осоловевшего меня и пришел в необъяснимую ярость: «Ты кто такой? Ты чё на меня смотришь? Нет, черта ты на меня уставился?» Охранники развели нас по разным углам, тут появился тур-менеджер и сообщил, что интервью, кажется, не состоится, и вообще, артист просит вывести меня из зала, иначе он отказывается начинать концерт. Разговора с Европой не случилось, на последовавшем московском концерте Трики простоял полтора часа к залу спиной. Паранойя, как и было сказано.

Молодое издательство Source только что выпустило на русском автобиографию Трики «Ад за углом», я решил ознакомиться с материалом, чтобы найти объяснение тому инциденту — впрочем, оно и так было известно: тяжелое детство, легкие наркотики, подростковые травмы, системный расизм. Музыкант транслирует через музыку накопившуюся сердечную боль, попутно отравляя жизнь окружающим,— сюжет знакомый. Не тут-то было. Да, говорит Трики, когда мне было четыре года, покончила с собой моя мама, та самая Максин Куэй, но я этого совершенно не помню и никогда по этому поводу особенно не переживал. Детство было безоблачное, родственники меня баловали, никаких проявлений расизма я не замечал — по крайней мере, пока не заработал миллион и не начал летать бизнес-классом. Да, не сложились отношения с женой (она же многолетняя основная вокалистка Мартина Топли-Бёрд), но зато нашу общую дочурку люблю без памяти и с ранних лет таскаю ее за собой по всем гастролям. Что стою спиной к залу, так это от робости, однажды должен был спеть дуэтом с самой Бейонсе, но вышел на сцену и забыл слова. И вообще, это я раньше злой был, а потом перестал есть хлеб, сахар и молоко и сразу стал покладистый и пушистый. А что вы находите в моей музыке каких-то жутких кривляющихся демонов — это ваши проблемы.

Автобиография перемежается интервью с родными и знакомыми Трики, и на фоне их голосов его история звучит уже не так идиллически. Заботливые родственники, по крайней мере их мужская половина, похожи скорее на персонажей из фильмов Гая Ритчи, будущий артист растет на улице, водится с дурной компанией, однажды на пару месяцев попадает в тюрьму. Благостная картинка его взрослой жизни несколько омрачается фразами типа «и тут ему опять сломали ногу в драке перед клубом». Тот же номер, что случился у нас с музыкантом,— «Черта ты на меня уставился?» — Трики проделывает на страницах книги с сестрой актера Бена Стиллера. Любимая дочка в какой-то момент из повествования исчезает, зато подробно рассказывается, как Трики едет погостить к фанату в Челябинск. Жизнь Трики открывается с несколько более сумбурной стороны — впрочем, к психически-травматическим отклонениям свести ее все равно не получается.

В моей истории образ Трики тоже в какой-то момент лишился своей однозначности. Однажды, году в 2010-м, мы с кинокритиком Станиславом Зельвенским уже за полночь зашли в петербургский бар Mod’s на Конюшенной площади. «О, твой стоит»,— меланхолично заметил Станислав. За барной стойкой на месте бармена действительно обнаружился Трики, он охотно — и кажется, уже бесплатно — наливал всем желающим, взял пару шотов и я. Старое не поминали. Дальше мы оказались за соседними столами, Трики небезуспешно очаровывал подвернувшихся под руку девиц, бегал к стойке и подливал всем окружающим, закончилось все едва ли не братанием. Могли и в Челябинск вместе улететь, время было такое — рандеву с Европой происходило уже на короткой ноге и поверх всяческих барьеров.

Я даже начал ретроспективно подозревать, что в середине 1990-х все было совсем наоборот: не искусство накладывало на жизнь свои фильтры, а это мы раскрашивали искусство в свойственные нашему восприятию цвета. Может, Трики ничего такого не имел в виду (а к тому же впоследствии оказался неплохим малым) — это тусклые московские фонари отбрасывали на его музыку свою сюрреально-тревожную тень. В тех переулках было чего опасаться, и мы щедро выгружали наши страхи в любой подвернувшийся черный вигвам. Помню интервью Гребенщикова, еще из предыдущей эпохи, конца 1980-х, когда он только вернулся после неудачного покорения Америки: он говорил тогда, что в Штатах The Doors — это музыка для танцев, а в России от них тащатся тяжело, по-достоевски. Одним словом, паранойя — в ушах слушающего.

А теперь я вот что думаю. Вот были, например, в начале 1910-х немецкие или австрийские экспрессионисты. Отчего они вдруг увидели мир в таком мрачном деформированном виде? Это же не связано с общей для них жизненной травмой, и уж точно не публика спроецировала на них свои комплексы. Спустя 100 лет очевидно, что это было искусство, которое не отражало, а предвидело, на него падала тень от событий, которые еще не произошли. Возможно, через сколько-то лет так будут смотреть и на модные московские поветрия начала XXI века — когда на рубеже 2020-х все выстроились в очередь к терапевту, изучили путеводители по душевным болезням и обнаружили в себе неведомую ранее ранимость. Вдруг и это было не последствие, а предчувствие? Бывает же, что черти лезут — в жизнь или в музыку — прямиком из будущего, у них же там иначе работает время.

Вот и автобиография Трики завершается внезапным и трагическим постскриптумом: жизнь моя разрушена, любимая дочь, которую я возил в детстве на гастроли, покончила с собой.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram