«Мне надо домой, доктор. Мне тут невыносимо»

Спецкор «Ъ» Ольга Алленова рассказывает о своем волонтерском опыте в психиатрической больнице.

Нас трое: я, Лиля и Саша. Мы волонтеры благотворительного фонда, который обещали не называть, а Лиля еще и сотрудник этой организации. Место, куда мы возим закупленные фондом средства гигиены и иногда медикаменты,— отделение психиатрической больницы. Я давно хотела написать об этой провинциальной больнице, но если ее назвать, то нас туда больше не пустят, с фондом отношения прервут, а значит, люди, живущие в этом отделении, не получат современные мази, питательные смеси, противопролежневые повязки, памперсы.

Репортаж из неназванной больницы, которой помогает неназванный фонд, не особенно убедительный документ, но тем не менее я надеюсь, кому-то из читателей он расскажет о том, что их ждет, если они окажутся на месте пациентов этого отделения. А оказаться там может любой из нас, если положение людей в таких невидимых обществу местах не изменится.

Голая

Блондинка с короткой стрижкой отпирает дверь. У нее красные губы и пустые глаза. Едва мы входим, дверь за нами снова запирается на ключ.

— Бахилы,— резко кивает головой вправо и вниз, на синюю корзину, блондинка.— Халаты в шкафу. Руки обработайте.

Ее зовут Светлана, она сестра-хозяйка и, похоже, главная в этом здании.

По коридору навстречу нам везут в инвалидном кресле голую женщину. У нее немытые, растрепанные волосы, она смотрит куда-то сквозь нас равнодушным взглядом. Санитарка завозит кресло в душевую и закрывает дверь. Мы обрабатываем руки, проходит минут пять — дверь из душевой распахивается, на пороге та женщина, но теперь с нее стекает вода, волосы мокрые, она сидит в том же положении, в каком и была, когда за ней закрылась дверь. Смотрит она по-прежнему равнодушно, взгляд стеклянный, сквозь людей и предметы, сквозь время, сквозь жизнь.

Санитарка везет голую назад в отделение.

Заносим в кабинет Светланы пакеты с предметами гигиены, памперсами, медицинскими мазями, она быстро разбирает и раскладывает по полкам в большой шкаф.

— Почему она голая? — спрашиваю я Светлану.

— Кто? — Светлана на секунду поднимает от памперсов на меня глаза.

— Женщина, которую сейчас возили мыться.

— А в чем ее везти на мытье? — резко говорит она.— В вечернем платье?

— А нельзя простыней прикрыть?

— Это сколько мне простыней надо на них всех? — сестра-хозяйка даже выпрямила спину.— Расход какой? На всех не напасемся.

— А давайте мы привезем простыни? — предлагает Лиля.— Может быть, надо еще резиновые тапочки для душа?

Светлана разбирает третью сумку с яркими кубиками мыла, разноцветными бутылочками с шампунем и гелем для душа.

— Девчонки, ну вы сами подумайте! — говорит она уже раздраженно.— У нас две санитарки на все отделение. А пациентов 60. Каждого накрыть простыней, потом эту простыню в стирку. Все белье сгрести, отгрузить в прачечную, потом принять — да кто будет этим заниматься?

Мы растерянно стоим в коридоре возле крошечной кухни, где одна из санитарок быстро, на ходу пьет чай.

— Вы про них думаете, а про нас кто подумает? — говорит она.

Она споласкивает кружку в раковине и исчезает за дверью, отделяющей пациентов от персонала.

Эта дверь тоже заперта на ключ. Светлана отпирает. Для отчетности нам нужно сделать несколько фотографий, чтобы показать: все, что фонд сюда передает, используется по назначению. Людей снимать нельзя, но палату — можно.

— Да что вы так переживаете? — миролюбиво говорит сестра-хозяйка.— Мы же не каждый день возим их на мытье. Баня раз в неделю.

— А это была баня? — уточняет Лиля.— В душевой кабинке?

Вопрос ее повисает в воздухе: Светлана, устремившись вперед, кричит на полуголого пациента в конце коридора:

— Куда пошел? Штаны надел быстро!

В отделении мы сразу идем в палату, где лежат маломобильные пациенты — те, кто плохо передвигается или вообще не может ходить. Палата большая — в ней метров 40. 4 окна и 20 кроватей, стоящих вплотную. Тяжелый запах немытых тел, испражнений и медикаментов.

В нескольких местах между кроватями втиснуты стульчаки — для тех, кто сам не может дойти до туалета. Женщины садятся на стульчаки, не стесняясь посторонних. В палате кроме них есть еще два мужчины, но никого это не смущает.

На вопрос, почему мужчины лежат в палатах вместе с женщинами, санитарка Люба отвечает, что пациентов кладут в палаты не по гендерному признаку, а по «нуждаемости»: «Тут все или лежачие, или еле ходят. Если их раскидать по разным палатам, как мы за всеми успеем уследить? Их мыть надо, кормить с ложки. Кого и привязать надо, чтобы не уползал». В других палатах, по словам Любы, пациенты самостоятельные: ходят и едят сами — за ними присматривать легче.

Женщина, которую только что вымыли, уже лежит в кровати, санитарка ее одевает. Женщина смотрит в потолок.

— Тебе ногти постричь? — спрашивает ее санитарка.— Ну чего молчишь? А расчесаться хочешь?

Ни слова в ответ.

Лиля и Саша подходят к пациентам, здороваются, рассказывают, кто мы и откуда. У Лили медицинское образование, поэтому ее интересуют пациенты с язвами, пролежнями, то есть с непсихиатрическими проблемами. Часто для них в больницах не хватает современных медикаментов, особенно средств ухода: мазей, бинтов.

У дальней стены под простыней лежит худая женщина, которая давно не встает и не двигается. У нее на копчике пролежень, на руке содрана кожа. Когда женщину переворачивают, простыня сползает, и под ней обнажаются кожа и кости.

Лиля просит физраствор, хлоргексидин, марлевые салфетки, мазевую повязку атрауман или воскопран, фиксирующий бинт. Ничего этого в отделении нет. Мы идем к Светлане.

— Зачем вам это все? Мы мажем ее фукорцином, зеленкой,— недовольно говорит Светлана.

— Но сейчас есть другие, более мягкие средства,— возражает Лиля,— зеленка очень агрессивная, этой женщине больно.

— Я тут 20 лет работаю, всегда так мазали и лечили! — резко отвечает Светлана.— Вы приехали и уехали. А у меня тут жизнь прошла.

Лиля спрашивает, где врач и можно ли его увидеть — врач-психиатр один на все отделение, он лечит все: и психиатрию, и соматику.

— У него посетители,— бросает Светлана.

Но тут же меняет гнев на милость:

— Ладно, показывай, что там не так.

За несколько визитов в это отделение мы видели врача только один раз. В остальное время всем заправляла тут сестра-хозяйка. Я так и не поняла, почему она отвечает не только за обеспечение простынями и памперсами, но и за правильный уход за пациентами.

У кровати женщины с пролежнем Светлана объясняет Лиле:

— У нее пергаментная кожа, видите? Вот я беру ее за руку, чтобы перевернуть,— и кусок кожи слез.

У женщины на морщинистой руке и правда остается сырое красное пятно.

— У нас в фонде есть обучающий курс,— говорит Лиля.— Хотите, мы к вам специалистов привезем? Они как раз рассказывают, как надо правильно переворачивать пациентов, чтобы и ваша спина была целой, и пациенту не было больно. За руки не надо брать, когда человека переворачиваете.

— Да кто будет смотреть ваши курсы? — отмахивается Светлана.— Вы же видите — сейчас обед, мы уже все отделение перемыли, а еще белье не собрали, и всех надо накормить. Нету времени!

Привязать к кровати

Напротив в кровати у окна лежит худая, высокая женщина. Ее растрепанные волосы еще хранят остатки рыжей краски, но корни седые. Руки привязаны за запястья к боковым металлическим брусьям кровати. Санитарки говорят, что Лариса с ними дерется.

Я сажусь к ней на кровать. Она с интересом смотрит на меня.

— А вы учить нас приехали, да? — спрашивает она, глядя на меня ясными голубыми глазами.— У меня в школе хорошие преподаватели.

Она пытается привстать, но веревки удерживают ее руки, и Лариса беспомощно оседает в кровати.

— Люба, можно я отвяжу ей руки? — спрашиваю я.— На пять минут. Пожалуйста!

Люба разрешает. Лариса ни для кого не опасна — просто она может встать и выйти из палаты, а ей это почему-то запрещают.

Отвязывая руки Ларисы от кровати, я вижу, что это не веревки, а обычные тканевые пояса от хлопковых халатов — они плотные, жесткие, свернулись в тугие трубочки и совсем не тянутся. Помогаю Ларисе сесть в кровати. С ее плеча падает слишком большая для нее ночная рубашка, оголив острые лопатки и высохшую грудь. Укрываю женщину простыней, под которой она обычно спит. Простыня тонкая, в палате жара.

— Я так люблю школу,— говорит она.— У меня учительница там Марья Николаевна. Она очень красивая. У нее шелковое платье в горошек. Мы бегаем на улице, а она зовет нас в окно, смеется: «Ребята, урок начался, а в классе никого нет»!

— Лариса, сколько вам лет? — спрашиваю я.

— Мне? — она смотрит на меня почти прозрачными глазами.— Мне 84. Отвечает медленно, осторожно, как будто чего-то боится.

— А где вы работали?

— Работала? Я не работала,— она растерянно смотрит на меня.— Сначала школу надо закончить.

— Как вам тут живется? — я беру ее за руку.— Мне кажется, очень жарко. Вам не жарко?

— А что, хорошо живется. Вот сейчас домой пойду, урок закончится и пойду.

Она слегка покачивает головой, ее рука дрожит. С запястья свисает тугой пояс от халата.

Приносят обед: на тележке вкатывают два больших эмалированных ведра. Санитарка Люба крошит котлету и хлеб в тарелку с пюре.

— Я не хочу кушать,— говорит мне тихо Лариса.— Дайте, пожалуйста, попить.

Я спрашиваю Любу, можно ли не смешивать для Ларисы еду в одной тарелке. Она ведь ест самостоятельно.

— Так она не ест ничего,— отвечает Люба.— А если намешаешь, даже две ложки съест — уже хорошо, калораж повыше.

Мне дают горячую тарелку с месивом из картошки, мяса и хлеба. Тарелка обжигает пальцы. Поставить ее некуда: с одной стороны кровать Ларисы перетекает в соседнюю койку, на которой лежит женщина в сером халате (мы сидим к ней спиной), с другой — упирается в стульчак, втиснутый между двумя кроватями. На одной из них, напротив нас, лежит полуголая женщина в памперсе, ее руки и ноги согнуты в коленных и локтевых суставах, а подбородок устремлен в потолок, она коротко стрижена, ежиком, с ее губ постоянно слетают какие-то странные звуки, похожие на агуканье младенца.

Лариса с отвращением смотрит на миску в моих руках.

— Не будешь есть — все равно затолкаю,— спокойно говорит ей Люба из-за моей спины.

Лариса берет ложку.

Компот она пьет с удовольствием, но его всего полчашки.

— Можно еще? — говорит она.

Я прошу у санитарки.

— Хватит,— не глядя на меня отвечает Люба.— Потом будет в туалет проситься.

— Но она сама ходит,— отвечаю я.— Она же не в памперсе.

— Да лучше бы в памперсе. А так мне ее отвязывать да привязывать.

Когда Люба уходит в другую палату, я приношу Ларисе воду в стакане — она жадно выпивает до дна.

На одном из подоконников в конце палаты я замечаю два поильника — так их тут называют. Это бутылочки с трубочками, из которых удобно поить лежачих пациентов.

Когда в палату приходит врач и пациенты просят пить, он разрешает их напоить — и тогда санитарки берут поильники. Но поят мало, потому что памперсов не хватает. На пациента в день выделяется три памперса, да еще и привозят часто маленькие, не подходящие по размеру.

Два поильника на огромную палату.

— Я хочу индивидуальную бутылку,— раздается женский голос из середины палаты.— Мне неприятно пить из общей.

— Серафимовна, уймись,— громко отвечает Люба.— Будет тебе индивидуальная. Вот дочка заберет домой — все будет у тебя индивидуальное.

Повернувшись ко мне, уже тише Люба поясняет:

— Ее позавчера только привезли. Она платная. Дочка сказала, что заберет через месяц. Но привозят на месяц, а оставляют до конца.

Серафимовна, в красном халате, с прямой спиной и аккуратной седой головой, проницательно смотрит на меня со своей кровати большими черными глазами.

Я оглядываюсь на Ларису. Она спокойно сидит в своей кровати, глядя на окно, заклеенное до самого верха светлой матовой бумагой.

Шурочка

В центре палаты на огромной кровати лежит в позе зародыша маленькая Шурочка. Она похожа на мальчика: тонкие ручки и ножки, лысая голова. На лице выражение невыносимой боли. Одна рука постоянно ищет край простыни, пытаясь вытянуть ее из-под матраса. Шурочка лежит все время в одном положении. Лиля считает, что Шурочке все время больно: она плачет и кричит, когда ее трогают.

Саша прикасается к Шурочкиной руке и рассказывает о себе, о нас, о людях вокруг. На волонтерских курсах нам объясняли, что лежачих пациентов обязательно нужно переворачивать, иначе у них появятся пролежни, а еще от лежания в одном положении у человека может появиться спастика и он будет испытывать боль.

— Сейчас я вас приподниму, хорошо? — говорит Саша.

Шурочка молчит, когда ее переворачивают, и когда усаживают в кровати, и когда спускают ее ноги на пол. Щиколотки у нее опухшие, фиолетовые, с красными пятнами, которые вот-вот превратятся в язвы. Лиля говорит, что это из-за нарушения кровотока, неподвижности, чрезмерного мышечного тонуса. Шурочка все время сжата в комок боли.

Чтобы Шурочка могла немного посидеть в кровати, с ней надо побыть рядом, иначе она может упасть. У нее ледяные руки. Я укрываю ее простыней и глажу по плечам. Шурочка кладет голову мне на плечо.

Примерно через час Лиля и Саша укладывают Шурочку в кровать. Я беру поильник — и Шурочка жадно высасывает из него всю воду.

В палату заходит Светлана и наблюдает за нами.

— Памперсов на них не хватит,— говорит она ровным голосом.— Будет лежать обоссанная.

— У нее родственники есть? — спрашиваю я.— Может быть, попросить их, чтобы памперсы привозили?

— Вчера ее дочь звонила,— говорит Светлана.— Она и так платит за нее.

На вопросы, сколько стоит платное размещение в этом отделении, точного ответа я не получила. Светлана сказала, что ее это «не касается», а по словам санитарки Любы — от 30 тыс. до 40 тыс. руб. в месяц.

— А дочь навещает ее? — спрашиваю я.

— Ни разу не была,— отвечает Светлана.— Только звонит.

Я спрашиваю, все ли пациенты тут с психиатрическими заболеваниями. Мне не дает покоя мысль, что женщина, которая просила индивидуальную бутылку, выглядит совершенно нормально и, может быть, ее сюда просто сплавили родные?

Светлана отвечает коротко: «Нормальных тут нет». Но позже из разговора с врачом я узнаю, что в районе нет ни дома престарелых, ни интерната и стариков часто привозят сюда родственники «на передержку».

— И у всех диагнозы? — спрошу я.

— В таком возрасте диагнозы есть у всех,— ответит врач.

Шурочка начинает стонать и скрежетать зубами. Она засовывает пальцы в рот, будто пытаясь вытащить зуб. Возможно, у нее болят зубы, а значит, ей все время больно. Я говорю об этом Светлане, но она усмехается:

— Это деменция. Вы знаете, что такое деменция?

— Знаю. Она может случиться с любым из нас.

— Да,— кивает Светлана.— И с вами, и со мной.

Лариса встает со своей кровати и идет к выходу.

— Куда собралась? — спрашивает ее сестра-хозяйка.

— Домой,— отвечает Лариса.— Уроки закончились. Можно домой?

— Домой пока нельзя,— Лиля мягко берет Ларису под руку.

— Почему? — обиженно спрашивает та.

— Там очень скользко, лед, можно упасть и больно удариться.

— Остановка рядом,— уверенно говорит Лариса.— Я аккуратно дойду.

— Давайте немного подождем,— Лиля ведет Ларису к ее кровати.— Вот растает снег — и поедем домой.

— Хорошо,— кивает женщина, садясь на кровать. Половинки белых веревок свисают с ее запястий, как сломанные крылья.

Ее голубые глаза смотрят в матовое окно, она чему-то улыбается. Кажется, она уже забыла о том, что хотела уйти.

Через пять минут санитарка снова привязывает ее запястья к кровати.

Мы пытаемся уговорить Любу не привязывать Ларису, ведь она не опасна (это подтвердил нам врач).

— Она со мной дралась! — возражает Люба.

На волонтерских курсах нам рассказывали, что старики с деменцией часто проявляют агрессию из-за одиночества: им не с кем общаться. А еще оттого, что забывают, где находятся, и любые процедуры воспринимают как угрозу. Поэтому с ними надо говорить, предупреждать о любых процедурах: «сейчас я вас переодену», «давайте снимем рубашку», «сейчас будем есть». Другими словами, им нужно внимание.

Но именно этого ресурса в психушке нет.

— У вас входная дверь заперта на ключ,— говорит Лиля.— Куда она уйдет?

— Будет бродить по палате,— отвечает Люба.— По коридору. А нам что, ходить за ней по пятам?

Халат с белыми медвежатами

Я выхожу в вестибюль. Тут работает телевизор — он висит над столом, а пациенты сидят на длинных лавках к нему спиной. Им интересно, что за люди пришли в отделение.

— Это комиссия, что ль, какая? — спрашивает меня женщина с длинными кудрявыми волосами.— У вас расчески нет? А то моя потерялась.

Ее влажные волосы рассыпались по плечам, на ней светлый фланелевый халат, выглядит она по-домашнему.

— У меня нет расчески,— говорю я.— Но я могу спросить у санитарок.

— Не вздумайте,— кричит мне Люба.— Она выдирает себе волосы. Раньше мы их налысо стригли — проблем не было. А теперь запретили!

Худенькая седая старушка ходит по вестибюлю и причитает: «Жарко, мне очень жарко, дайте другой халат!» Увидев меня, она останавливается, двумя пальцами защипывает свой подол и вытягивает его в мою сторону: «Где мой халат? Почему мне дали такой жаркий халат?» На ней синий велюровый халат с длинными рукавами и капюшоном, он разрисован толстыми белыми медвежатами.

— Где мой халат? — старушка подходит ко второй санитарке, которая собирает в мешок грязное белье с пола.— Дайте мне мой халат.

— Нет твоего халата, иди отсюда,— отвечает та.

Но старушка не уходит.

— Мне жарко,— бормочет она сварливо.— Дайте мой халат. Я не могу в этом халате.

Так продолжается минут десять. Наконец санитарка не выдерживает. Она кидает мешок с бельем на пол, уходит куда-то и возвращается с тонким хлопковым халатом в руках. Грубо хватает женщину за руку, сдирает синий халат с белыми медвежатами и с силой натягивает на худое старческое тело другой. Ее лицо уставшее, даже изможденное. Старушка заискивающе улыбается: «Вот спасибо, милая, этот нежаркий, в этом хорошо». Халат огромный, в нем поместилось бы три таких старушки.

Из палаты, расположенной у входа в отделение, раздается крик:

— Ах ты паскуда! Опять нассал! Бери тряпку! Убирай, я сказала!

Сестра-хозяйка кричит на пациента, который забыл, что нужду справляют в туалете, а не в палате. Старик без штанов, в одной футболке выбегает из палаты в фойе, на его лице ужас, он оглядывается в палату и что-то бормочет. Люба ловит его и уводит назад в палату.

— Вы доктор? — меня за руку хватает женщина с короткими седыми кудрями.— Доктор, отпустите меня домой. Я вас прошу. Я буду за вас всю жизнь Богу молиться.

— Марьванна, не приставай! — кричит ей Люба.— Это не доктор!

— Не доктор? — удивляется Марья Ивановна.— А кто? Вы можете позвать доктора? Ради Бога!

Я возвращаюсь в палату к Шурочке и Ларисе.

Женщина в кровати у входной двери, спавшая несколько часов подряд, наконец проснулась. Она наблюдает за Лилей, Сашей и мной.

Татьяна Сергеевна поступила в больницу неделю назад. Жила дома одна. Упала, сломала ребро. Соседка позвонила соцработнику, та вызвала скорую. С подозрением на перелом шейки бедра ее увезли в больницу, но почему-то в психиатрическое отделение. Рентген ей до сих пор не сделали. Вставать она не может, но в кровати садится. Ей 92 года. Муж умер в конце 1980-х. Детей не было.

— Жили мы хорошо,— рассказывает Татьяна Сергеевна.— У Володьки моего и куры, и бычки были — дюже хозяйство любил.

Она долго рассказывает о своей деревенской, тяжелой, полной труда и забот, жизни.

— А вы мужа любили?

— Володьку-то? То любила, то не любила. Он как выпьет, дурной делается. Но мы хорошо жили. Одной хуже.

— А тут вам как живется? Не шумно? Не жарко?

— Шумно, но что делать? Подлечат меня и, может, отпустят домой?

Она расспрашивает о событиях в мире, говорит, что дома смотрит каждый день новости, а здесь телевизора в палате нет, а в вестибюль идти трудно.

Вспоминает Великую Отечественную войну, жалеет молодых — тех, кто снова воюет.

— Мы старики, мы уже пожили, а вас, деточки, как мне жалко,— слезы катятся по ее морщинистым щекам, оставляя две светлые, блестящие дорожки на смуглом, обветренном лице. Я глажу ее по руке.

— Я совсем девчонкой была, когда война началась. Папка ушел на войну, два брата ушли. Старший брат Ваня погиб в Будапеште. Средний наш, Сережа, пропал без вести. Остались мы с сестрой. Сестра умерла от этой эпидемии два года назад. Теперь я одна.

На ее подушке увеличиваются два серых влажных пятна.

— Ничего хорошего в жизни-то я и не видела,— говорит Сергеевна сквозь слезы.— А жизнь-то вся прошла уже. Вперед ногами меня отсюда унесут.

После обеда, когда мы уходим из отделения, часть пациентов спит после приема препаратов.

Светлана сидит у стола в вестибюле, подперев голову рукой — прямо под телевизором, работающим без звука.

Когда я подхожу ближе, она открывает глаза — они красные.

— Вам надо отдохнуть,— говорю я.

— Куда там,— вяло машет она рукой.— Девчонкам тоже чай надо попить. Любка вторую смену на ногах.

— А вы?

— Я тоже две смены отпахала. Людей нету, никто сюда не идет. Молодая одна пришла, через неделю свалила. Тут нормальный человек разве выдержит?

— А если бы вас тут было больше? Пять, шесть санитарок?

— Ой ну ты скажешь! Кто ж нам столько даст? Кому мы нужны? Кому наши психи нужны? У меня сын уже два года на СВО. Как забрали в 2022 году осенью — так ни разу домой не отпустили. Ранен был, в госпитале лежал, а домой не попал.

В фойе заметно тише. Меня снова останавливает женщина с седыми кудрями.

— Вы доктор? — спрашивает она обеспокоенно.— Вы можете меня выписать? Мне надо домой, доктор. У меня внук. Мне тут невыносимо.