Полный сюр

В прокат выходит «Даааааали!» (Daaaaaali!) Квентина Дюпье — азартная, хулиганская, очаровательная фантазия на тему бытия и небытия Сальвадора Дали. Михаил Трофименков считает, что сам художник не имел бы ничего против такой интерпретации его жизни.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Сальвадор Дали шел по коридору отеля.

Шел и, приближаясь, становился все меньше и меньше.

Шел, но словно топтался на месте.

Может быть, все дело было в похмелье, которое мучило мастера после того, как во младенчестве мама уронила его, и с тех пор от него всегда попахивало водкой. И никакой газированной воды, которой не успела обзавестись его ассистентка, не хватило бы, чтобы погасить это метафизическое похмелье. А может быть, даже не метафизическое, а адское: несколько эпизодов фильма разыгрываются на фоне инфернального пламени.

А может быть, все дело было в видении самого себя, старого, сварливого и в инвалидной коляске, периодически являвшегося живописцу за балконным стеклом. И досаждавшего Дали настолько, что он столь же периодически вопрошал людей ближнего круга, сколько ему на самом деле лет, и никто не мог ему на этот вопрос ответить.

А как ответить, если Дали в фильме Квентина Дюпье играют аж пять актеров: Эдуард Баэр, Джонатан Коэн, Жиль Лелюш, Пио Маршан и Дидье Фламан. И у каждого свой возраст, и почти ничего общего между ними нет, за исключением разве что легендарных усов. Любому нарисуй этакие усы, и любой за Сальвадора Дали сойдет.

Неважно.

Дали шел по коридору.

А тем временем чучело козы, украшавшее гостиничный номер, ожило и сожрало все цветы. Отдыхавший на песчаном берегу рояль щедро описался голубой океанской водой и так и не опорожнился до самого конца фильма. А то ли булочница, то ли фармацевт Жюдит (Анаис Дюмустье), неизвестным науке образом переквалифицировавшаяся в тележурналистки, так и не уяснила простую истину: когда берешь интервью у Дали, то, господи помилуй, камеру надо обращать на собеседника, а не на саму себя, драгоценную.

Квентин Дюпье словно обдал холодным, бодрящим душем всех страдальцев-режиссеров, снимающих фильмы о страдальцах-художниках. Едва ли не год назад замечательная Мэри Хэррон сняла «Быть Сальвадором Дали» о трагическом, истерическом, одиноком гении. Можно, конечно, и так, но Сальвадор Дали заслужил большего, и это «большее» Дюпье адекватно воздал ему в едва ли не легкомысленной, но благородной форме.

За занавешивающим глаза слезотечением по проклятым художникам, не понятым ни обществом, ни самими собой, исчезает простая истина. Сюрреалисты были не угрюмыми анахоретами, а «веселыми, толстыми парнишами», хулиганами, охальниками, анархистами, пусть и не с бомбой, но с огромной фигой в кармане, которую они показывали и обществу, и критике, и средствам массовой информации. Они могли сколько угодно ставить, как троцкист Андре Бретон, «сюрреализм на службу революции». Могли дружить с фашистом Франсиско Франко, как поздний Дали, или вздымать сжатые кулаки в чеканных шеренгах испанской Компартии времен гражданской войны, как Луис Бунюэль, но свой хулиганский шик никогда не теряли, не продавали, не растрачивали.

Кстати, о Бунюэле. В его великом фильме «Скромное обаяние буржуазии» был безумный даже по самым ортодоксально-сюрреалистическим меркам эпизод. Некий солдат, доставивший командиру секретную депешу, просил позволения у присутствующих рассказать свой сон. И рассказывал черт знает что. Квентин Дюпье разворачивает сновидческую историю в настоящую симфонию бреда.

Свой сон раскручивает провинциальный священник отец Жак на ужине, куда Сальвадора Дали затянул его садовник. Среди прочих персонажей сна выделяется некий ковбой — почему, откуда в Каталонии ковбой,— который время от времени то убивает фигурантов сна, то сам становится их жертвой. Прелесть интриги заключается в том, что зрителям не дано понять, где заканчивается сон и начинается пресловутая реальность. Или, точнее говоря, что такое реальность и чем она отличается от пресловутого сна. Собственно говоря, такого эффекта несколько натужно добивались в свое время сюрреалисты-первопроходцы. А вот Квентину Дюпье это, надо же, удалось на счет «раз-два-три».