В Большом зале Филармонии состоялось ритуальное событие сезона — концерт пианиста Григория Соколова. После концерта ГРИГОРИЙ СОКОЛОВ, который обычно не дает интервью, поговорил с ВЛАДИМИРОМ РАННЕВЫМ.
— Вы играете в Петербурге только один концерт в году. Чаще в родном городе играть не удается?
— Я много где играю по разу в год. Вы знаете, ведь не все от меня зависит. Мой график расписан на много лет вперед. Часто мой импресарио спрашивает, не хотел бы я сыграть тогда-то и там-то. Я соглашаюсь, а эта дата может наступить лет через пять. Хотя я не представляю, что и где мне захочется сыграть через пять лет. Но, конечно, есть и некоторые моральные обязательства, которые я не могу обойти при любом графике. Например, этот концерт в Филармонии. Он посвящен памяти Эмиля Гилельса, моего любимейшего пианиста, которого я слушал с пяти лет. Это не просто пианист, а целое явление мировой культуры. И я не мог не сыграть на концерте в его память, хотя день рождения у него в октябре. Но в октябре непонятно, что будет с Большим залом (Большой зал Филармонии закрывается на ремонт. — Ъ), а он в Петербурге незаменим, других залов для такого концерта здесь попросту нет.
— Значит, если в следующем апреле Большой зал будет закрыт на ремонт, ваш концерт не состоится?
— Честно сказать, не знаю. Там будет еще одна важная дата — столетие моего учителя Моисея Хальфина. И я обязательно должен дать концерт.
— Когда вы составляете программы, что для вас важнее: внутренняя логика или впечатление, которое вы хотели бы произвести на публику?
— Разумеется, первое. Знаете, мой импресарио уже привык к тому, что я меняю программу незадолго перед концертом. Но это не блажь какая-то. Я могу играть только то, что чувствую важным для себя в данный момент. То есть в чем чувствую себя самим собой. Ведь в программе, как и в интерпретации, не может быть ничего "придуманного". Это часть исполнителя. И если люди не понимают интерпретации и говорят, мол, что это такое, это не может быть упреком. Выбор программы и каждая интерпретация — это осмысление того, что происходит в исполнителе. Это удивительный, необъяснимый процесс. Или даже не совсем осмысление... Я убежден, что интуиция и сознание — это одно и то же. Особенно в музыке, где нет внешних законов, а есть только внутренние. Причем эти законы не предписаны заранее, они создаются исполнителем во время игры.
— И все-таки ваши программы нельзя назвать непредсказуемыми. Бах, Бетховен, Шопен, клавесинисты и верджиналисты...
— Да, но я играю и много другой музыки. Вообще, проще назвать то, что я не люблю играть, чем то, что люблю.
— И что же это?
— Лист и Вагнер.
— Как вам кажется, есть ли эволюция в вашем исполнительском стиле, можете ли вы сказать: тогда-то я играл это так, а сейчас играю по-другому?
— Да, но мне трудно судить об эволюции. Ведь на каждом концерте все играется не так, как на предыдущем. И это очень понятно: все меняется, и мы тоже. Что-то я отрабатываю заранее, конечно. Но многое зависит от того, как я чувствую автора в момент исполнения. Меня удивляют люди, которые говорят: я сейчас разучиваю это и это так-то и так-то. Я много чего могу разучивать, но на концерте все равно сыграю не то и не совсем так, как разучивал.
— После нынешнего концерта я слышал мнение одного известного в Петербурге пианиста, что в Семнадцатой сонате Бетховена в этот раз у вас "поплыла" форма, что вы слишком увлеклись "звуковой инкрустацией".
— Ну, знаете, это все равно как судить о форме здания по строительным лесам, его опоясывающим. Когда я слушаю в зале, я пытаюсь войти во внутренний мир музыканта, разомкнуть границы привычного, ожидаемого. Важно ведь, почему пианист играет именно так, а не иначе. Если вы не можете проникнуть в это, значит, ваше восприятие не слишком широкое, а внутренний мир бедноват.