Город, сделанный из древнерусского
Суздаль: совместное предприятие интеллигенции и власти
Рассказ о Суздале принято начинать, продолжать и заканчивать описанием его средневекового наследия. Слов нет, оно величественно. Три памятника в списке Всемирного наследия ЮНЕСКО говорят сами за себя. Однако исключительность города все же не в них.
Суздаль, 2022
Фото: Getty Images
Суздаль, 2022
Фото: Getty Images
Этот текст — часть проекта «Портреты русской цивилизации», в котором Григорий Ревзин рассказывает, как возникли главные города России, как они развивались, как выглядят сейчас и почему так вышло.
Позволю себе сказать, что ничего подобного владимирскому Успенскому собору, Дмитриевскому собору и Покрову на Нерли в Суздале нет. Церковь Бориса и Глеба в Кидекше и собор Рождества Богородицы в Cуздальском кремле, относящиеся к тому же домонгольскому периоду, что и владимирские памятники, прискорбно перестроены. Монастырские соборы XVI–XVII веков являются провинциальным продолжением архитектуры Московского Кремля, хотя не без местных изысков. Они замечательны, но такого материала в монастырской колонизации России не так уж и мало. Что же касается многочисленных посадских храмов XVIII века, то они при всей симпатичности представляют собой исторический курьез, поскольку строятся в древнерусских формах одновременно, скажем, с Зимним дворцом,— Суздаль в тот момент глубокая провинция, отстающая от столицы на век.
Я говорю об этом не для того, чтобы развенчать суздальские памятники. Разумеется, есть изумительность в общем ладе города. Он сохранил древнерусскую объемно-пространственную иерархию, когда дома не больше двух этажей, а над ними повсюду храмы. Город на холмах, виды получаются пленительные — с валов, с берега Каменки, от Гостиного Двора на Ильинский луг и наоборот, от Покровского монастыря на Спасо-Евфимиев и наоборот: зимой, летом, в половодье — не налюбоваться. Любуются этим с печалью по утрате — так выглядели все русские города, но они перестроены, а этот нет. Природа восхищения этим шедевром сродни нашему отношению к чайной паре кузнецовского фарфора — когда-то это было массовое производство, но все побили, осталась только вот эта, большая радость. Никакого исключительного замысла в этом общем ладе города, на мой взгляд, все же не было — он просто остался сравнительно нетронутым, и мы смотрим на него и восхищаемся в том смысле, что такое было везде. Но мы ездим в Суздаль все же не только и даже не столько за этим восхищением, даже если не отдаем себе в этом отчета.
Я позволю себе мысль крамольную. Суздаль — это не древнерусский город. Древнерусский город — это материал, из которого он сделан. Этот город задуман и создан к своему 950-летию, в 1974 году, это город советской интеллигенции 1960–1980-х, которая вырезала из древнерусского материала советский бриллиант — столицу Золотого кольца. Именно это делает его совершенно исключительным. Мне кажется, надо понять замысел этих людей или скорее даже их чувство города, поскольку они это чувство в слова не очень-то облекали, по тогдашнему обычаю они говорили не то, что думали, а делали и вовсе что-то третье.
***
Тут три города.
Первый — древнерусский, то есть запад нынешнего города, его осью является речка Каменка. Сюда выходят суздальские монастыри и больше десятка посадских церквей, здесь открываются самые «русские» суздальские виды. Все это существовало более или менее всегда. И все же я настаиваю, что открыто, опознано и превращено в символ это пространство было в 1965 году Андреем Тарковским, когда он решил снимать здесь «Андрея Рублева».
Я даже не имею в виду конкретные сцены, снятые в Суздале, важны общие свойства созданного художественного пространства. Во-первых, это страдающее пространство. Истязания-нищета, власть-палач, грязь-холод, тюрьма-доносы, плач-крик. Во-вторых, это разрушающееся и разрушаемое пространство, мир бесконечного вандализма. В-третьих, это пространство просветления, место, из которого движутся к Богу, к тягучей шири моросящего неба. Я бы сказал, пространство ощутимой демофобии, когда народ представляет собой едва что не вырожденцев,— и пространство надежды на подвижника, гения, героя, способного взлететь. Все кончается падением с колокольни под гогот толпы. И это пространство — предмет щемящей любви к нему, очень острого чувства мазохистского патриотизма.
Фото: Коммерсантъ / Екатерина Якель / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Александр Чиженок / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Александр Чиженок / купить фото
Фото: Getty Images
Фото: Getty Images
Фото: Getty Images
Фото: Владимир Вяткин / РИА НОВОСТИ
Фото: Николай Малышев / ТАСС
Я помню, когда я впервые лет сорок назад оказался в Суздале, мы шли к кремлю вдоль вала по улице Варганова. Темной, занесенной снегом, и потом вышли к архиерейской колокольне, где Алексей Дмитриевич Варганов жил, когда приехал в Суздаль в 1930 году. Хуже любого острога. Что он застал? Его встретил Василий Иванович Романовский, основавший в 1922 году суздальский музей. Сделавший массу всего для сохранения музейных ценностей и еще больше потерявший их в борьбе с государством и населением. После 1930 года тише воды ниже травы сидевший на должности научного сотрудника и чудом избежавший лагерей (до революции он был директором русских учебных заведений Великого княжества Финляндского — генеральская должность). Встретил словами: «Ну вот и хорошо, что приехали, вместе мучиться теперь станем». Варганов и мучился потом всю жизнь.
Дневник Варганова, в котором он описывал состояние памятников,— это мартиролог. Суздаль выглядел так: все храмы закрыты, десятки разобраны на кирпичи (и он, как директор музея, должен подписывать им приговоры). В Ризоположенском соборе в монастыре — электростанция, во Входоиерусалимской церкви — гараж, в Спасо-Евфимиевом монастыре — тюрьма ОГПУ, в Ризоположенском — тоже ОГПУ, но жилье для служащих, в Покровском — сначала цыганский табор, потом колония для малолетних, потом шарашка, Власьевский передан совхозу, в соборе кузница — и так до бесконечности. И все время граждане чего-то ломают, растаскивают, вывозят, воруют. До Суздаля не дошли немцы, но пострадал он не меньше Пскова и Новгорода. «Памятники страдали прежде всего от безбожного, разбойного отношения к ним жителей города, в том числе работающих в организациях, которые размещались в памятниках»,— подводит итог Алиса Ивановна Аксенова, ставшая директором в 1960 году, личность для Суздаля столь же мифологическая, как и Вартанов, которого она сменила.
Вот эта история, «тридцать лет среди разбойников», и была фоном жизни той интеллигенции, которая создала Суздаль. Причем я бы не сказал, что это только про советское время. На самом деле, когда Аксенова описывает историю суздальской приватизации в 1990-е годы, историю лихих людей, которые буквально рвут музей на части, понимаешь, что эта яростная энергия разрушения никуда не делась. Главное — уничтожить, а уж во славу коммунизма или наоборот — вопрос второй.
«Андрей Рублев» — это житие святого в форме кино, и сам Рублев — это такой святой советской интеллигенции, почитание которого переживает взлет в 1960–1980-е годы (он был канонизирован в 1988-м), когда в любом интеллигентном доме репродукция «Троицы» висела рядом с портретом Хемингуэя. Для людей вообще-то важно иметь своего святого — это способ осознания себя, смысла своей жизни. Рублев у Тарковского ходит по пространству русской жизни и несет свой свет как крест, понимая, что сейчас это не надо никому, что он один. Фильм кончается эпизодом «Колокол». У того же Варганова есть трагические записи об уничтожении суздальских колоколов: их скидывали с колоколен, разбивали просто так, от удали и молодечества. У Аксеновой рассказ о том, как они потом, уже в 1980-е, заново собирали колокола, искали их по деревням, находили, плохонькие, несравнимые с царскими вкладами в суздальские монастыри, но все же,— заканчивается несколько неожиданным для текста кандидатской диссертации описанием эйфории момента, когда над Суздалем опять звучит колокольный звон.
Когда дореволюционная интеллигенция заговорила о Суздале как городе-музее, имелась в виду его оставленность развитием, заповедная провинциальная жизнь. Когда Василий Романовский в середине 1920-х придумывал план музея, который включал в себя весь город, все церкви и монастыри, он следовал той же традиции. Но когда в 1945 году академик Петр Леонидович Капица написал для секретаря ЦК Георгия Маленкова «Меморандум о памятниках старины Владимирской области», то там уже не было умиления русской провинцией — был ужас по поводу разорения национального достояния. Идеи этого меморандума прямо перекочевали в постановление СНК № 715 «О мероприятиях по сохранению и реставрации памятников архитектуры Владимирской области» 1945 года и оттуда в постановление Совмина СССР № 735 «О создании туристского центра в г. Суздале» 1967 года. То есть в документ, который создал город в его нынешнем виде.
Это не музей «богоспасаемого города Суздаля» (как назвал его автор первой книги о Суздале Анания Федоров), это город-музей плача по цивилизации, уничтоженной своим народом. Это урбанистика «Андрея Рублева», это город покаяния и надежды на то, что оно сработает, Бог простит. Среди храмов нет таких, которые достояли до образования музея. Все подняты из руин, все — следствие небесспорных решений реставраторов. Все недействующие, и в 1970-е для них невозможно придумать функцию: даже если бы советская власть решила вернуть их церкви, это не помогло бы, потому что верующих не осталось: в те, что вернули, никто не ходит. И все документы, все обращения, все выступления директоров музея — они про то, как в городе что-то рушится, обваливается, ржавеет и гниет. Я думаю, самая точная экспозиция музея, созданная Алисой Аксеновой,— это тюрьма ГУЛАГа в Спасо-Евфимиевом монастыре (чем он и был полвека).
***
Лучший сюжет города — это сюжет, в котором отсутствует единство, когда разные сценарии жизни и разные образы не пересекаются, а дополняют друг друга, позволяя перепрыгивать из одного в другой. Вдоль улицы, сохраняющей с упорством, достойным лучшего применения, имя Ленина (бывшая Владимирская), идет второй Суздаль — русский провинциальный город XIX века с центром на торговой площади против Гостиного Двора. Здесь не было войны населения со своим городом, здесь оно проживало, и никакого ощущения трагизма здесь нет. Здесь нет и великого или даже примечательного архитектурного наследия. Безымянный автор XIX века записал: в Суздале духовенства белого и черного 954 человека, военных 27, дворян 177, но фамилии захудалые, ни одной приличной усадьбы; купцов 38, первой гильдии нет, второй гильдии трое — торговцы пестрядью и кожевенным товаром с собственных заводов; остальные купцы — третьей гильдии, многие из них торговали «огородными произрастаниями». Соответствующие и дома — в большинстве деревянные, с «образцовыми фасадами», представляющие собой неяркий пример нетронутости мировым художественным гением.
Но зато — среда. Эту среду трудно ухватить словами, это — особенно в прозорах между домами, где за садами и огородами открываются поля,— какой-то бесконечный «Союз русских художников», сплошное художественное «ня-ня-ня». Тем не менее в Суздале этот образ был отрефлексирован и пересоздан практически одновременно с «Андреем Рублевым». В «Женитьбе Бальзаминова» Константина Воинова (1964).
Миша Бальзаминов в исполнении Георгия Вицина — человек пугливый, интеллигентный, склонный к тому, чтобы все в нем было прекрасно — и мысли, и обращение, и брюки,— но не вполне умеющий этого достичь. Когда он, такой легкий и в цилиндре, пересекает Торговую площадь и потом танцует на ней, будто пытаясь взлететь, видишь несколько трагическую легкость комара, идущего пешком. Я бы сказал, что он — со своим серым плащом-пелеринкой, нарядным жилетом, своеобразным французским языком — на фоне огородов, кур, лошадей и баб напоминает нынешнего хипстера, приехавшего в Суздаль на экскурсию. Или, если угодно, суздальского интеллигента не в служении высокому идеалу, а, так сказать, в пейзаже суздальской повседневности. И мечта Миши — как-то поджениться на этой России, чтобы стать тут уж своим: она такая трогательно понятная, так ее разделяешь, что даже то, что она обернулась несколько избыточной чувственностью Домны Белотеловой (в исполнении Нонны Мордюковой это настоящая Родина-мать), кажется хеппи-эндом.
Очарование этого второго Суздаля определяется не тем, что Бальзаминов возле Белотеловой неуместен, а тем, что, сохраняя эту неуместность, он таки подженился на ней и имеет все права прогуливаться. Когда я приезжаю теперь в Суздаль и встречаю на улицах знакомых, снявших или купивших тут дома, открывших галереи, магазины и кондитерские, я испытываю восхищение от того, какие же они рафине и комильфо и как город это подсвечивает. Гениальность Воинова в том, что он сумел разглядеть, как в этом городе — с пестренькими колокольнями, деревянными домами, лабазами и огородами — может жить вполне европейский, французский или итальянский город, что-то вроде Каркассона или Тараскона. Один мой друг мне как-то сказал: ты вот урбанист, ты знаешь, как превратить русский провинциальный город в европейский курорт? Это же невозможно. А возможно! Есть универсальный рецепт. Добавь на улицы немного Миши Бальзаминова, и будет тебе тут птифур и бланманже, каких не подадут ни в одном Арле.
Этот город — мечта позднесоветской интеллигенции о том, как сладко было бы жить в России, кабы с ней не было того, что с ней было. Роман Ингарден в «Исследованиях по эстетике» написал, что архитектура — это то, что «не мокнет под дождем»: Нотр-Дам как физическое тело мокнет, а архитектура собора — нет. Но то Нотр-Дам. А Суздаль мокнет, да еще как. В промозглый день с ветром кажется, что эту жизнь начнет смывать прямо сейчас. И поэтому ее очень хочется защитить. Интеллигенция придумала этот удивительный город, но, разумеется, не могла сама его построить. Для этого ей понадобилось государство.
***
Обратилась она к той части брежневского государства, которую я очень недолюбливаю,— к брежневским почвенникам. Творцами Суздаля стали не Маленков и не Хрущев, а Михаил Суслов и Александр Шелепин — именно они курировали постановление 1967 года «О создании туристического центра в г. Суздале». Михаила Суслова, самого твердолобого брежневского идеолога, знают все, а Александр Шелепин, съеденный Брежневым кандидат на первую роль в государстве,— это «железный Шурик», председатель КГБ СССР. Идеология этих людей — умиление русскими березками с непременным подчеркиванием роли рабочего класса и Коммунистической партии в их произрастании. (Под это и зашел меморандум Капицы, тем более что тут как-то неясно, но сошлись величие древней русской архитектуры и величие атомной бомбы, мимо создания которой академик не прошел.) Две особенности этих людей очень отразились в образе города.
С одной стороны, это представление о русском православии как о явлении благолепном, народном и праздничном, где молитва естественно перетекает в самовар. Эта де-факто древнерусская часть музея Суздаля стала урочищем катастрофы, а по замыслу-то она должна была сиять как пятак. Это ничего, что в храмах нет службы, что и попов и паству мы же и уничтожили. Пусть там будут экспозиции с народным творчеством и экскурсии с упором на антирелигиозной пропаганде.
С другой стороны, это такая же сытая, как любовь к Древней Руси, любовь к иностранной валюте. Существует легенда, что в 1965-м Суздаль посетил барон Виктор Ротшильд (который дружил с советскими шпионами Гаем Бёрджессом и Энтони Блантом, студентом снимал с ними одну квартиру в Кембридже и которого подозревали в том, что он член «кембриджской пятерки»). На приеме у коллег, делясь впечатлениями, он якобы обронил: «Я богатый человек, но, если бы мне дали Суздаль на несколько лет, я бы удвоил свое состояние». Коллеги решили, что Суздаль у них уже есть, а что для удвоения состояния нужен еще Ротшильд, они как-то пропустили. Соответствующих компетенций у них не было, и третий Суздаль — туристический — оказался убыточным проектом.
Но здесь все было рассчитано на иностранцев и на их деньги. В Гостином Дворе открыли валютный магазин «Березка». В Покровском монастыре, там, где была шарашка для биологов, делавших бактериологическое оружие, устроили гостиницу для интуристов с номерами в стилизованных избах, покрытых лаком. Мне кажется, лакированные избы для иностранцев в бывшей гулаговской шарашке — апофеоз брежневского русского духа. Но главное — это гостинично-туристический комплекс (ГТК) «Суздаль».
Это не плохая архитектура. Марк Орлов очень тактично вписал это здание в рельеф — его ниоткуда не видно. Там все очень «зарубежно» — номера в таунхаусах, финский по дизайну деревянный ресторан. Но, что интересно, в рассказах об этой вещи про архитектуру никто не говорит. Главный герой ГТК — вовсе не архитектор, а человек, формально занимавший должность конструктора, Валерий Александрович Брунцев. На самом деле он никакой не конструктор, он «толкач». Он книгу написал о том, как доставал материалы на эту стройку, называется «Преодоление», хотя правильнее было бы назвать «Записки снабженца». Главные достоинства этого комплекса его создатели видели в «цветных поволжских витражах, полах из подлинного житомирского лабрадорита, колоннах, облицованных мрамором из Казахстана, массивных потолках из белорусского дуба и красноярской лиственницы» и т. д. и т. п.— и он все это добывал в высоких кабинетах, расширяя лимиты и выбивая квоты. Это та самая брежневская роскошь, которая сегодня кажется убожеством. Высшая ценность — подлинный житомирский лабрадорит, как будто бывает поддельный житомирский лабрадорит. Ну и стоит ли говорить, что повсюду рассовали подслушивающие устройства и комнаты сотрудников КГБ для наблюдения за источниками валюты.
Как ни странно, и для этого, третьего Суздаля тоже нашелся свой кинематографический образ. В 1982 году Константин Бромберг снял фильм «Чародеи», где все сцены в НУИНУ (Научный универсальный институт необыкновенных услуг) происходят в ГТК «Суздаль». Я люблю «Понедельник начинается в субботу» братьев Стругацких и очень не люблю этот фильм. Но не могу не признать, что смысл этого пространства в нем пойман точно. С одной стороны, там все про русскую сказку — и сюжет, и атмосфера, и самовары-чайнички. С другой — в центре всей коллизии стоят не «поиски четко не определимого человеческого счастья», как в повести Стругацких, а волшебная палочка, действующая в сфере добывания товаров и услуг. Взмахнул — и финский холодильник. Взмахнул — и закрытый распределитель. Взмахнул — и посещение спецпарикмахерской. Та же валюта, но гораздо удобнее. Это и есть настоящая русская сказка, но пускают в нее не всех. В основном иностранцев и гэбэшников, в несезон заезжают и профсоюзы.
Тем не менее, как ни был бы мне чужд этот извод русской государственности, нужно понимать, что без нее никакого Суздаля бы не было. Одних метаний Тарковского и иронии Воинова мало, чтобы выстроить город. Нужны деньги и власть. Больше того, все эти брежневские идеологи, снабженцы и гэбэшники — это в цивилизационном смысле тоже представители советской интеллигенции, хотя и специфического ее извода. С Тарковским и с Воиновым их сближало вот что: материя русского провинциального города была их общей ценностью, им было о чем говорить друг с другом. И еще больше того. Вот эта цивилизация 1960–1980-х годов прошлого века — это лучшее состояние нашей страны, если брать не отдельные свершения и катастрофы, а баланс цивилизации целиком. И ее интеллигенция вырезала себе из умирающего древнерусского города столицу, чтобы восстановить свою идентичность. Столицу Золотого кольца, как бы символизирующего ее мистический брак то ли с родной страной, то ли с податной территорией.
Конечно, это спорный продукт. Но, пожалуй, стоит принять во внимание, что ничего лучшего нам создать не удалось.
Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram