Новая возвращенная проза

Юрий Юркун «Дурная компания»

Издательство ДА

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Писатель и художник Юрий Юркун остался в истории в первую очередь как возлюбленный и воспитанник Михаила Кузмина. Роль младшего друга классика определяла его восприятие и современниками, и исследователями; к Юркуну было принято относиться немного свысока. Отчасти тут виновата судьба его наследия: после 1923 года он не опубликовал ни строчки, хотя продолжал писать до конца жизни. Юркун был расстрелян в 1938-м, все его зрелое творчество пропало при обыске. Впрочем, и то, что осталось, недостойно снисходительного отношения. Маленький роман «Дурная компания» написан в 1915 году, опубликован в 1918-м с экспрессионистскими рисунками Юрия Анненкова (они воспроизведены в этом издании). История порочной графини, страстно влюбленного в нее богатого карлика и столь же очарованного ею прекраснодушного приказчика из нотного магазина, эта написанная всего-то двадцатилетним автором вещь — очаровательная, очень смешная фантасмагория в гофмановском духе. «Дурная компания» показывает: Юркун запросто мог вырасти (и, скорее всего, вырос) в действительно замечательного прозаика. Просто мы об этом никогда не узнаем.

Аделаида Герцык «Неразумная»

Издательство Носорог

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Поэтесса, писательница, близкая знакомая Волошина, Цветаевой, Бердяева, переводчица Ницше и одновременно пламенная христианка, Аделаида Герцык по какой-то причине не вошла в канон Серебряного века даже после всех его пересмотров. После ее смерти в 1925 году Герцык надолго забыли все, кроме друзей, стали понемногу издавать в 1990-е, но она так и осталась писательницей для специалистов. Это — первая книга за долгое время. Напечатанная в 1916 году повесть «Неразумная» — чудесный, тонкий и пронзительный текст. Пересказать его сложно, потому что главное происходит между строк. Можно сказать: так мог бы писать Чехов, если бы был, во-первых, верующим, а во-вторых — женщиной. История молодой матери Ольги, обожающей сына, не понимающей мужа и любовника, находящейся в рабском подчинении у властной няни и живущей как бы немного понарошку, в ожидании неясного события, чуда, способного преобразить существование в подлинную жизнь. Книга одновременно очень тревожная и удивительно светлая.

Екатерина Бакунина «Тело»

Издательство Soyapress

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Екатерина Бакунина, уехавшая в 1923 году из СССР во Францию, а позднее в Англию, оказалась практически забытой писательницей. Впрочем, ее не особенно ценили и при жизни; современники воспринимали книги Бакуниной в основном как любопытные человеческие документы, обличенные в неуклюжую художественную форму. К опубликованному в 1933 году роману «Тело» это относится в первую очередь. Это роман-монолог. Говорит Елена — интеллигентная барышня из Петербурга, с детства влюбленная в музыку, отдавшаяся известному певцу, забеременевшая, вышедшая замуж, прошедшая вместе с мужем тяготы военного коммунизма, уехавшая в Париж. Теперь она живет в маленькой квартирке, не любит мужа, без восторга изменяет ему, пребывает в мучительной зависимости от настроений жестокой дочери, целые сутки то шьет, то стирает, презирает свою жизнь и иногда думает о музыке. Рассказ этот сбивчивый, часто почти бессвязный, иногда чрезмерно выспренний, а иногда превращающийся в тягостный документальный отчет. Можно понять, почему критикам текст этот казался неумелым. На деле растерянность формы соответствует опыту, о котором пишет Бакунина. Это опыт отчуждения женщины от своего тела. Тела как физического, плотского объекта и как объекта психическо-социального — того, что вынуждено отдавать себя другим, вынуждено искать любви, давать жизнь, работать, иметь дело со всей материальной грязью. Это опыт, о котором молчали великие женщины русского модернизма, а если писали, то в чересчур возвышенном регистре. Бакунина пишет о нем с исступленным раздражением. В отличие от большей части прозы русской эмиграции, здесь нет меланхолического декаданса. Вместо него — беспощадный и острый взгляд.

Павел Зальцман «Сны»

Издательство Бабель

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Художник, поэт, ученик Филонова, приятель обэриутов, автор потрясающего авангардного романа «Щенки» и чрезвычайно сильных воспоминаний о блокадном Ленинграде, Павел Зальцман старался жить не слишком заметно и почти никому не показывал свои тексты. Как писатель он был открыт только в 2010-х, но почти сразу был признан фигурой первого ряда. Этот сборник — очередной шаг в освоении его наследия. Принцип отбора тут не жанровый, а тематический, поэтому уже печатавшиеся в прошлых книгах вещи перемешаны с ранее не публиковавшимися. Тема эта — сны. Зальцман записывал сны всю свою жизнь, перерабатывал их в рассказы и стихи (здесь не только они, но и дневниковые записи того же жанра). Пережив гибель большинства своих близких, учителей, товарищей по искусству, Зальцман дожил до середины 1980-х и явно чувствовал себя чужим в советском мире. Он возвел между ним и собой что-то вроде стены. Свидетельство такого эскапизма — его поздняя меланхолично-романтическая живопись. Казалось бы, сон — как раз территория частная, то, куда рука мира не может проникнуть, однако записанные сны Зальцмана заполнены по преимуществу необъяснимым, бредовым насилием. Если стену между индивидом и миром и удается построить, то ночью эта стена с треском падает; мир вторгается в душу в самом уродливом своем виде. Зальцман был любопытным наблюдателем собственной психики и фиксировал эти мелкие катастрофы с тем же жестоким вниманием, что и катастрофы большие.

Виктор Кривулин «Проза»

Издательство Ивана Лимбаха

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Прекрасный поэт, один из идеологов ленинградского андерграунда 1970-х, Виктор Кривулин менее известен как прозаик. Впрочем, проза и была для него занятием немного дополнительным, раскачкой между стихами, что не делает ее менее интересной. Это избранное примечательно прежде всего первой выверенной и насколько возможно полной публикацией самой большой его вещи — романа «Шмон». Кривулин писал и переписывал его на протяжении всех 1980-х, показывал и читал знакомым разные варианты. Утверждение канонической версии текста здесь довольно проблематично. Ее и не может быть у такого рода произведения — нарочито открытого, незавершенного, готового исчезнуть вследствие вполне объективных политических причин. Точкой отталкивания для Кривулина послужил собственно визит КГБ с конфискацией части бумаг. С этого и начинается книга: в комнате коммуналки у неназванного подпольного интеллектуала проходит обыск. В это время хозяин и четверо его приятелей сидят в коридоре и беседуют о литературе, обсуждают то Солженицына, то Пикуля, сплетничают об общих знакомых, временами перескакивая на судьбы родины. Беседуют — неточное слово, скорее беседа сама влечет их, парализуя волю говорящих. Первое, что бросается в глаза в «Шмоне»,— форма: это роман из одного предложения — с бесконечными завитками синтаксиса, сбоями логики, причудливыми отступлениями и возвращениями к давно оставленным сюжетам. В присутствии карающего государства персонажи будто рассказывают друг другу романы, как зэки в лагере, только течение их рассказов превращается в распадающийся поток речи на манер Беккета (он тут, разумеется, поминается). Можно читать «Шмон» двумя способами: внимательно расшифровывая детали и намеки или полностью отдаваясь интонации. Второй, как ни странно, уместнее. Стихия интеллигентского трепа и есть предмет Кривулина. Если бы этот роман был написан в 1970-х, это была бы стихия интеллектуального экстаза, возвышенного поиска, но он написан в 1980-х и фиксирует усталость подпольной культуры от себя самой: все, что недавно волновало, превратилось в бредовую мешанину; все манившие двери вовне, из тусклого советского мира, стали казаться нарисованными. Где-то должен быть выход, но он героям невидим.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram