Пушкин в «Зазеркалье»

В петербургском театре «Зазеркалье» состоялась премьера оперы «Сказка о царе Салтане» Николая Римского-Корсакова в постановке Александра Петрова. О том, как тексты и подтексты Пушкина чувствовали себя в сказочно-идеологической броне, сколоченной из билибинской графики, мотивов палехской миниатюры и иконописи, рассказывает Владимир Дудин.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Самый острый момент пришелся на середину оперы, на финал первой картины третьего действия, когда Царевна Лебедь удовлетворила прихоть царевича Гвидона, превратив его в волшебного борца за справедливость — мохнатого шмеля. На первых же звуках вступления к знаменитому «Полету шмеля» под потолок взмыл желто-черный дрон, вызвав бешеный прилив энтузиазма у детей и взрослых. Прописав, согласно регламенту, отведенные ему партитурой траектории, аппарат обернулся пушистой мягкой игрушкой, которая чуть позже положенным образом «ужалила» Бабариху, Ткачиху и Повариху.

Налицо сказка — Римский-Корсаков свой всемирный хит в жанре виртуозного этюда—perpetuum mobile и писал с обезоруживающей верой в могущество сказочной победы добра над злом: так ребенок мечтает отомстить обидчикам — своим и рода человеческого,— как только вырастет и «станет большим».

В случае Римского-Корсакова приверженность «опере-сказке» — ответ общеевропейскому запросу позднего романтизма на колоритную народность, но с пониманием ясного факта: в России сказочная лепота может при случае спасти творческий поиск от разного рода необразованных самодуров.

В конце концов, Римский-Корсаков вел в «Салтане» свой ироничный интертекстуальный диалог, скажем, с Вагнером, отразив в образе Гвидона образ Парсифаля — «чистого дурака», не отягощенного знанием, но отягощенного силой богатырскою и способного менять мир к лучшему в борьбе со злом.

Поиск Гвидоном отца тоже затейливо срифмован с генеральной идеей вагнеровской «сценической мистерии». Трудно не расслышать мотив Тристанова томления в пубертатных сентенциях Гвидона о снедающих его грусти и тоске, а спасенная от злого коршуна Царевна Лебедь — разве не отзеркаливание магии белого лебедя из «Лоэнгрина»? Да и с культовым «Лебединым озером» своего оперного конкурента — Чайковского Римский-Корсаков тоже умело позаигрывал.

Теперь в «Зазеркалье» режиссер Александр Петров и художники-постановщики Владимир Фирер и Александр Храмцов поселили героев сказки в уютное, пряничное, образцово-показательное государство, где все по уставу, чинно-важно, как предками заведено. Глазированию унылой реальности способствовал и видеоконтент Игоря Домашкевича, особенно пригодившийся для описания блещущих звезд над синим морем и рыбок, прыгавших в пасть Чуда-юда ради того, чтобы спасти бочку с матерью и младенцем.

Тем более контрастно в этой благообразной, послушной, а потому лицемерной действительности выглядели сцены вроде жестокого избиения Милитрисы ее сестрами, где режиссер (впрочем, строго вслед за композитором) уводил действие из лубка в экспрессионизм.

Драматургия спектакля и строилась на столкновении душноватой сусальности сказочного мифа с рвущейся сквозь нее психологической импульсивностью сольных и ансамблевых высказываний.

Прояснять текст либреттиста Бельского помогали четыре скомороха, внедрявшиеся с немузыкальными вставками фраз из сказки Пушкина и потешавшие зрителей своими ужимками и мимическими гэгами. Увы, в отличие от них многим солистам и хору очень недоставало ясной артикуляции.

Музыкальным руководителем постановки выступил Павел Бубельников, в руках которого опера-сказка в самом деле звучала с ожидаемой теплотой и задушевностью. Были в премьерных спектаклях «Зазеркалья» и совершенно неожиданные открытия. Прежде всего Царевна Лебедь в безупречном исполнении Екатерины Агафоновой, ученицы солистки Мариинского театра Ларисы Шевченко: идеально ровное голосоведение, полнокровно прозвучивавшее все регистры, полетность и слепящий тембр молодой певицы стали настоящим орудием волшебств, творимых ее героиней.

Когда же зазвучал голос «толканувшего легонько» крышку своей бочки Гвидона в исполнении тенора Симеона Асеева, разом вспомнились молодые Владимир Атлантов и Юрий Марусин. Свою лишь с виду незамысловатую партию он провел с ошеломляющей легкостью, не совершив ни одной осечки — и заставив поверить в то, что при любых толкованиях сказка без труда может стать былью.