«То, что эти дети делают на рояле — за гранью нормальности»

В Москве завершился, пожалуй, самый неформальный в музыкальном мире фортепианный конкурс Grand Piano Competition. Его участники не отсеиваются между турами и в полном составе доходят до финала с оркестром. Число лауреатов, хотя и предусмотрено регламентом в количестве пяти, спонтанно меняется под влиянием впечатлительности жюри, как правило, в возрастающую сторону. На этот раз лауреатов оказалось девять: Лев Бакиров, Варвара Заруднева, Елисей Мысин, Кирилл Роговой, Владимир Рублев, Иван Чепкин (Россия), Йи Ан, Цзичин Лин (Китай), Фалес Юн Хей Чан (Гонконг). Их могло бы быть и больше, учитывая экстраординарный уровень исполнения, который демонстрировали конкурсанты (самым старшим из них 16 лет), причем не только в таком виртуозном репертуаре, как «Исламей», «Мефисто-Вальс», «Ночь на Лысой горе», но и в интерпретационных подходах к сочинениям типа прелюдий Шостаковича или мазурок Шопена. Во втором туре исполнялись концерты Моцарта, Равеля, Сен-Санса, Рахманинова, Прокофьева, и это был редчайший случай в практике конкурсов, когда оркестр (Госоркестр имени Светланова под управлением Ивана Никифорчина) выступал в идеальном партнерстве с конкурсантами. Накал конкуренции поддерживался до финала, пока по итогам лауреатского концерта не был озвучен последний вердикт жюри о том, кому достанется гран-при — рояль Yamahа. Учитывая санкционные обстоятельства, художественный руководитель конкурса Денис Мацуев собирался отдать победителю собственный рояль, но лауреатов гран-при по решению жюри оказалось сразу двое, Лев Бакиров и Кирилл Роговой, так что худруку предстоит теперь найти второй призовой инструмент. Впервые в жюри конкурса участвовала профессор Высшей школы музыки имени Альфреда Корто в Париже, знаменитый педагог Рена Шерешевская, ученики которой являются лауреатами крупнейших международных конкурсов — от Чайковского до конкурса имени королевы Елизаветы в Брюсселе. В Москве она отметила юбилей и провела в Камерном зале Московской филармонии мастер-класс. Ирина Михалкина поговорила с Реной Шерешевской о Grand Piano, новом поколении пианистов и принципах фортепианной педагогики.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

— На Grand Piano вы впервые. Какое впечатление от этого конкурса, его итогов, программ?

— Это маленькие монстры. Они все абсолютные профессионалы, и мне было бесконечно интересно их слушать. В отличие от многих взрослых, они владеют техникой интерпретации, поэтому «браво» их педагогам. Конечно, в каких-то случаях можно не согласиться с той или иной интерпретацией, но то, что эти дети делают на рояле,— за гранью нормальности. В Европе, скажем, конкурсы проводятся чуть ли не в каждой деревне, все играют на конкурсах — это своего рода одержимость какая-то, конкурсомания, но нигде и никогда я ничего подобного не слышала. Во Франции тоже есть детский конкурс Vocation («Призвание»), и у меня были ребята, которые участвовали в нем. Но проблема там в другом: философия плезира подменила обучение тому, что дважды два — четыре. Однажды я наблюдала за своей студенткой, как она преподавала: «Давай ты это сделаешь, а я покажу, как джаз играть».

— А что это за феномен, когда дети в 12–13 лет блестяще исполняют вершины виртуозного репертуара — «Исламея», «Мефисто-вальс», «Лезгинку» Ляпунова, фортепианные редакции Михаила Плетнева, которые он намеренно делал так, чтобы пианисты «пальцы обломали»? Чем объясняется этот экстратехницизм нового поколения пианистов?

— Это эпоха ускоренного времени. Она рождает другие головы, другие мозги. Особенно у азиатов. Мозг — это вещь очень сложная, которую только начали изучать. Я думаю, не случайно в Японии все новое — быстрое. Кроме того, это мы думаем, что такого уровня виртуозность — явление сегодняшнего дня. Но когда обращаешься к литературе, к мемуарам, оказывается, что, например, Антон Рубинштейн приходил поприветствовать Роберта Шумана и его жену, великую пианистку Клару Шуман, приехавшую выступать в Санкт-Петербурге в 1844 году, и Клара в своем журнале потом написала: «Зашел гениальный Антон Рубинштейн». Ему тогда было всего 14 лет, но Шуман уже о нем статьи писал! А Шопен, который в 8 лет дал свое первый публичный концерт в Варшаве? А Моцарт? Все это было. Были, кстати, и девушки-пианистки. И не только знаменитая Клара Шуман. Взять хотя бы Марию Раевскую, в которую был влюблен Пушкин. Она блестяще играла на рояле. Пушкин, конечно слышал ее игру. У него, кстати, поэтический язык очень музыкальный. Например, его стихотворение «Буря мглою небо кроет» совпадает с ритмом темы из 17-й сонаты Бетховена, которая так и называется «Буря». Или «Шекспировская». Бетховен говорил о ней: «Читайте “Бурю” Шекспира. Это поэзия на музыку, а не наоборот».

— Ваш мастер-класс показал, что для вас за каждым звуком — сеть ассоциаций и подтекстов.

— В педагогике каждый, конечно, идет своим путем. Я, даже когда занималась с начинающими, считала, что маленький должен играть не хуже меня, желательно лучше, потому что то, что я ему даю играть, адаптировано. А ведь даже в самой небольшой, на четыре такта пьеске есть те зернышки, которые потом прорастут. Там уже и Баллады, и вальсы Шопена, и Моцарт, и что угодно заложено. Если правильно учить, развитие будет гармоничное. Вот мой ученик Марсель Тадокоро, который играл в прошлом году на конкурсе Чайковского: лет десять назад он пришел ко мне, и у него бегали пальцы, а душа не просто спала, а была в летаргическом сне. Моя цель была — разбудить его душу. Это было не так просто. Что мы с ним только не делали! Когда играли русскую музыку, я давала ему слушать Людмилу Зыкину, потом, кстати, он просил прислать все, что она пела. Когда учили «Петрушку» Стравинского, он слушал Фросю Бурлакову из «Приходите завтра», смотрел ансамбль «Березка». Теперь он пропитан русской культурой настолько, что приезжает сюда, как к себе домой, играет здесь замечательным образом. Его любят, он счастлив.

— А ваши знаменитые ученики, побеждавшие на конкурсе Чайковского и ставшие здесь фаворитами публики,— Люка Дебарг и Александр Канторов? Как складывается у них карьера?

— У них хорошо все складывается, они много играют. К сожалению, так случилось, что все поменялось и многое развивается по инерции. Не хочу влезать в политику, но могу сказать, что для меня искусство существует не внутри и не вне политики, оно существует само по себе. Оно не должно зависеть от политического фона и его трендов. Фуртвенглер, между прочим, сотрудничал с нацистами, но потом Менухин защищал его, они пожали друг другу руки. Я на днях рассказывала членам жюри, что в Париже есть документ — пакт, заключенный в 20–30-е годы прошлого века между двумя семьями — Дантеса-Геккерна и Пушкина — о прекращении вражды.

— Еще недавно русская фортепианная школа была, своего рода системой Станиславского, которая проникла в исполнительское искусство во всем мире. Но сегодня есть еще смысл рассуждать об этом?

— Конечно, есть. Другое дело, что школа обогащается. Еще мой преподаватель в Баку говорила мне, что фортепианное исполнительское искусство не может существовать без культуры касания, которое присутствует во французской музыке. Во Франции многие говорят: русские — это громко и быстро. А я отвечаю: а здешняя школа — не разбуди соседей! Это две разные школы, но их обязательно надо смешать. У нас, кстати, в русской школе были разные кафедры: фортепианная кафедра Флиера, Николаевой, Гольденвейзера. А есть еще индивидуальность. Вот сейчас на конкурсе я у одного из участников слышала совершенно феерическое шопеновское perle, и он точно кандидат на конкурс Шопена в будущем. У кого-то была лучшая классика. Но это нормально, мы не обязаны все играть одинаково хорошо. И я совершенно искренне говорю, нам очень тяжело было делать выбор.