Одиночество простых истин

В Нью-Йорке после тяжелой болезни скончался классик современной русскоязычной поэзии Бахыт Кенжеев. Ему было 73 года.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Бахыт Кенжеев родился в 1950 году в Казахстане, но с трех лет жил в Москве. Впрочем, в последних интервью он признавался, что ему нравится, когда его называют «казахским поэтом, пишущим на русском языке».

Во время учебы на химическом факультете МГУ Кенжеев познакомился с молодыми поэтами, которые вскоре начали выпускать самиздатский альманах «Московское время»: Алексеем Цветковым, Сергеем Гандлевским, Александром Сопровским. Этих очень разных поэтов объединяло стремление найти точку равновесия между классической традицией и модернизмом. В итоге авторы «Московского времени» создали ту интонацию, из которой выросло едва ли не все самое значительное в русской поэзии последней трети ХХ века.

В 1970-е Кенжееву удалось опубликовать несколько стихотворений в подцензурной советской печати, но первая его книга вышла только в 1984 году в легендарном американском издательстве «Ардис».

К тому времени автор уже жил в Канаде — из Советского Союза он уехал в 1982-м, а в 2000-х перебрался в США.

Кенжеев был поэтом элегическим. Элегик постоянно оглядывается назад — на родину, женщину, молодость, на то, что прошло и не вернется, при воспоминании о чем сжимается сердце. Основная тема Кенжеева — тоска, его лучшие стихи — о прощаниях и утратах: «Вот Бог, а вот порог, а вот и новый дом, / Но сердце в ритме сокровенном / Знай плачет об отечестве своем / Осиновом и внутривенном», «Душа стеклянная, кого ты ждешь, звеня? / Смотри, расходятся любившие меня», «Что случилось, баловень юных жен, / удалой ловец предрассветных слез, / от кого ты прячешься, поражен / чередой грядущих метаморфоз?».

Он делал вещи, которые в поэзии XX века, не говоря уже о XXI, казались невозможными, запрещенными. Поэтика «Московского времени» во многом была построена на реабилитации банального. Кенжеев прошел по этому пути дальше других. Он апеллировал к темам и приемам романса («И что-то мурлыкать похожее на / "Ямщик, не гони лошадей"»), позволял себе писать сквозь взволнованное задыхание, сквозь слезы, наворачивающиеся на глаза от любви и нежности.

Среди самых частых слов в его стихах — «муза», «музыка» (даже «музЫка»), «звезды», «закат», весь тот набор, над которым иронизировали еще сто лет назад. Другое дело, что весь этот элегически-романсовый лексикон пропущен через символизм и постсимволизм, через Ходасевича, Георгия Иванова, Заболоцкого

Кенжеев и в жизни был защитником простых истин. Он цитировал слова апостола Павла о любви, которая все превозмогает, защищал «язык Набокова и Мандельштама», не имеющий «никакого отношения к культуре Брежнева и Чикатило», говорил, что поэты должны не завидовать, а помогать друг другу — и действительно многим помогал. Он был щедр на похвалы и рекомендации, на застольные разговоры и совместные селфи. У него было много друзей, знакомых, поклонников и поклонниц.

Поэт отчаяния и одиночества (неслучайно своим любимым философом он называл Кьеркегора), Кенжеев вообще был «общественным животным». Он много писал, много печатался, охотно читал свои стихи и не менее охотно общался с аудиторией. Он был активным пользователем соцсетей, частым гостем поэтических фестивалей, членом жюри поэтических конкурсов и премий, в том числе совсем случайных, эфемерных.

В нем не было ничего от романтической позы «прoклятого поэта», не было никакого сальерианства.

Мы привыкли, что хороший поэт и добрый, порядочный человек — антонимы. Кенжееву удавалось совмещать. «Бахыт Кенжеев родился, чтобы стать поэтом, и больше, чем кто-либо из моих знакомых лириков, хотел и жизнь прожить поэтом. И то и другое ему удалось»,— написал после его ухода Сергей Гандлевский.

Михаил Эдельштейн