В субботу на фестивале "Звезды белых ночей" в Мариинском театре продолжился цикл концертов "Все симфонии Шостаковича" к 100-летнему юбилею композитора. За пульт оркестра взошел Кристоф Эшенбах. Дирижерский произвол терпел ВЛАДИМИР РАННЕВ.
Два этих столь отличных друг от друга сочинения объединены общим типом художественного мышления — классическим. Что означает ясность и завершенность мысли, идеальные пропорции частей и целого, генетическое чувство меры и конструктивного порядка. И концерт Моцарта, и симфония Шостаковича — прочные, совершенные постройки. Это примеры художественных форм высочайшего уровня, в которых, как в математической формуле, все со всем связано и от всего зависит. Именно поэтому настырное желание господина Эшенбаха поиграть за дирижерским пультом в титана-мыслителя и вступать в перебранки с авторским текстом вызвало острое отторжение.
Ля-мажорный концерт Моцарта маэстро уже играл в Петербурге три года назад на этом же фестивале. Но тогда он ограничился функциями солиста, за дирижерским же пультом стоял американец Джон Аксельрод, молодой и "здоровый" — в ницшеанском смысле — человек. Он тогда так и не позволил мрачному гению Эшенбаха замутить аполлонический дух венского классицизма. В этот же раз господин Эшенбах, как это было принято во времена Моцарта, солировал и дирижировал одновременно. Adagio — медленную и самую знаменитую часть этого концерта — он сыграл на крайнем pianissimo и почти без оттенков, словно погрузив моцартовскую мысль в инфернальную пелену какой-то невидимой морозильной камеры. Оттого сильно пострадала интонация, как страдают вкусовые оттенки в замороженных продуктах. Исполнению господин Эшенбах предпочел идею исполнения — такой постмодернистский ход, который давно исчерпал себя в опытах Глена Гульда, в свое время вполне убедительных.
С Пятой же симфонией Шостаковича господин Эшенбах поступил следующим образом: все сыграл в два раза медленнее, за исключением отдельных мест в финале, и заставил оркестрантов подстегивать звук на каждом акценте. Симфония ползла, как неуклюжий немецкий "Тигр" под обстрелом. Особенно болезненно — на кульминациях. Шостакович расставил и оркестровал их с таким расчетом, что никаких нарочитых замедлений перед ними или преувеличенных crescendo не требуется. У Эшенбаха же все получалось так, словно он играл на гигантском рояле, где сила звука — в давлении на клавиши, а дыхание — в "гибком" метрономе. И все это делалось с таким демонстративным, но неубедительным глубокомыслием, что походило чуть не на пародию. В медленной части симфонии — ее трагической кульминации — форма совершенно развалилась, потерялся смысл ее организации: мудрость превратилась в мудрствование, высказывание — в нечленораздельный стон терзаемых со всей силой струн.
Есть множество интерпретаций Пятой симфонии Шостаковича. Классическим считается вариант Евгения Мравинского, считай — Мравинского--Шостаковича, ведь композитор кое-что корректировал в партитуре на репетициях перед премьерой, советуясь с дирижером. Разумеется, исполнение — это не демонстрация музыки, а традиция ее интерпретации. Если дирижер пренебрегает классическими интерпретациями, это его право, но и большая ответственность. Если же дирижер вторгается в авторский текст, это уже ответственность почти уголовная.