В Александровском зале Зимнего дворца открылась ретроспектива работ Жана-Поля Риопеля — художника, родившегося в Монреале, больше половины жизни прожившего во Франции, воспетого в Европе, обруганного в США, полузабытого в англоговорящей Канаде и боготворимого Канадой франкофонной. Разобраться в истории художника, попавшего в жернова амбиций художественных столиц мира, попыталась КИРА ДОЛИНИНА.
Жан-Поль Риопель родился в 1923 году в Монреале. Буржуазная семья, хороший дом, уроки рисования у ненавидящего Моне и всю современную живопись академиста, Высшая политехническая школа, рисование "всего подряд", фотофиксация всего, что нарисовал, уроки перспективы. В 20 лет в жизни увлеченного, как водится у буржуазии, коммунистическими идеями мальчика наступает перелом: он знакомится с Полем-Эмилем Бордюа и место идеи всеобщего равенства и братства занимает идея свободного от оков искусства. Вместе с Бордюа и еще несколькими единомышленниками Риопель создает группу "автоматистов" — канадский вариант абстрактного экспрессионизма, крепко настоянный на сюрреалистических теориях и практиках. В 1946 году Риопель впервые едет во Францию, а с 1947-го переселяется туда. Так он становится частью того сообщества осевших в Париже иностранных художников, которое несколькими десятилетиями раньше называлось "парижской школой". Ко времени приезда Риопеля стилевого единства в "парижской школе" уже не было, но гуру французского современного искусства еще не потеряли интереса к заезжим иностранцам. Париж все еще кормился чужой кровью. В кружок, в который попал Риопель, входили испанец и китаец, он выставился вместе со знаменитым немцем Вольсом, познакомился с Пикабиа. Интеллектуальную платформу для своего творчества он нашел у Жоржа Дютюи — зятя Матисса, византолога, поэта и эссеиста, страстного защитника не сильно привечаемого Парижем абстракционизма. Дютюи взял Риопеля под свое крыло. И, конечно, огромную роль сыграли похвальные слова, написанные по поводу его выставки в галереи Нины Доссе в 1949 году самим Андре Бретоном. Риопель надолго стал для Парижа своим.
В 1953 году артистическая Европа попыталась завоевать Нью-Йорк. В захватившем лавры столицы современного искусства городе, в самом что ни на есть оплоте этого самого искусства — Музее Гуггенхайма устроили выставку "Молодые европейские художники". Это было полнейшее фиаско. Свои гвозди в гроб французского превосходства вбили тогда многие критики, но главным был идеолог абстрактного экспрессионизма великий Клемент Гринберг: "Абстрактное искусство Парижа отстает от американского, наверное, года на два или три, но я сомневаюсь в том, что французы признают значительность нашего влияния на их изобразительное искусство (да, по правде говоря, мне на это наплевать)". Риопель, выступавший в роли одного из центральных героев этой выставки, получил свою порцию: он был назван скучным, сухим и слишком европейским. Это было клеймо: на этой стороне Атлантики его готовы были покупать для офисов, но полюбить и признать — нет.
Другое дело — Канада. Пока Риопель блистал в Париже, родина восклицала: "Когда же мы наконец увидим выставку Риопеля?" Они ждали художника с мировым именем и готовы были принять его с распростертыми объятиями. Они дождались и приняли. Вот только любовь оказалась недолгой: страсти вокруг нового национального героя быстро поутихли и героем он остался только в сознании жителей Квебека, которые любили его и любят до сих пор, похоронили четыре года назад с государственными почестями, передают из уст в уста легенды о странном своем художнике и готовы в лепешку разбиться, но познакомить мир со своим гением.
За всей этой историей легко можно увидеть историю художественных амбиций городов и стран, которые делили послевоенную арт-сцену, как рядом с ними делили мир военные и политики. А вот историю отдельного художника увидеть трудно. 26 работ, представленные на выставке в Эрмитаже, конечно, расскажут больше. Вот только не знаю, понравится ли "русский взгляд" на Риопеля влюбленным в него соотечественникам. Похоже, мы тоже отравлены американизмом, мы видели Джексона Поллока и его собратьев, через две недели в том же Эрмитаже откроется огромная ретроспектива Виллема де Куннинга, и на этом фоне страстные, мастеровитые, истекающие плотью краски полотна легко могут потеряться. В этой живописи есть что-то, что может вознести художника в глазах зрителя, — некая пейзажная, природная составляющая. Но это же делает полотна приземленными, почвенными, трудночитаемыми для постороннего. Может быть, здесь и лежит водораздел: это искусство слишком национально, слишком чужеродно. Может, из-за того его забыла Европа (слишком американский) и сразу же отвергла Америка (слишком европейский), и только родной Квебек остался ему верен и готов увидеть в этом человеке, в середине жизни похожем на Сержа Гинзбура, а в конце — на старцев Феофана Грека, истинного певца своей страны. Даже если он в ней почти и не жил.