Мужественное отчаяние

В четверг на фестивале "Звезды белых ночей" в Большом зале Филармонии сыграл Лондонский симфонический оркестр. Первой и Четвертой симфониями Дмитрия Шостаковича дирижировал Валерий Гергиев. Кроме высокого качества исполнения ВЛАДИМИРА РАННЕВА порадовала прекрасная физическая форма музыкантов.

       Организовать и провести цикл концертов "Все симфонии Шостаковича" — это тяжелое физическое напряжение, которое убеждает в богатырской силе Валерия Гергиева. Для оркестрантов же этот день выдался жарким во всех смыслах: перелет из Лондона в Ригу, дневной концерт там, потом еще один перелет — в Петербург, и после вечернего выступления снова в самолет — в исходную точку. Одно дело, если бы англичанам предстояло убаюкивать "Послеполуденный отдых фавна" или пересказывать "Сон в летнюю ночь". Но после предрассветного подъема и пяти часов в небе от них требовалась ударная смена в "горячем цеху".
       Играл Лондонский симфонический действительно с огоньком. С каким-то стахановским задором музыканты струнной группы выбрасывали руки со смычками, а духовой — раструбы своих инструментов к хрусталю строгих филармонических люстр. Их увлеченность пошла бы скорее студенческому оркестру на отчетном концерте перед умиленными родителями. Словно лозунг "Буду вечно молодым" придуман не для перезрелых комсомольских аппаратчиков, а для солидных музыкантов одного из ведущих оркестров мира. Уже в Первой симфонии Дмитрия Шостаковича, предшествовавшей Четвертой, музыканты заставили задуматься: если они эту разминку так играют, что же будет после антракта?
       Предварить Четвертую Первой — неудачное решение. Написанная семнадцатилетним Шостаковичем, его дипломная работа — пусть превосходная и зрелая — невольно становится неким "предуведомлением" к Четвертой, грандиозному духовному труду композитора. По временному и содержательному масштабу Четвертую можно вообще играть одну в концерте. Но раз уж ее что-то предваряет, то лучше бы нечто контрастное по мысли и по звучанию.
       Иногда Четвертую играют невротично, настаивая на отчаянии как ее психологическом лейтмотиве. Взъерошенные дирижеры словно рисуют дантовские круги ада, а получаются разбегающиеся круги на воде: музыка несется, спотыкаясь по пути как затравленный зверь, но откуда, куда и почему — интерпретаторов особенно не волнует. Валерию Гергиеву же вообще не свойственны какие-то непредсказуемые трактовки исполняемых им сочинений. Наслушавшись за пультом разных шокирующих мыслителей, начинаешь ценить в мариинском худруке еще одно качество — уважение к авторскому тексту, то есть к авторской мысли и авторской судьбе. Его Четвертая Шостаковича — это симфония воли. Что в тех условиях, в каких она писалась, — в самой гнусной середине 1930-х — означало: симфония мужества.
       Валерий Гергиев видит в этой музыке не апокалиптические пророчества, но внутреннюю потребность автора проникнуть в суть надвигающегося кошмара и изобличить его. Причем в этой партитуре нет ни намека на программность, пусть даже и скрытую, — она пугающе документальна. Так и хочется перефразировать известную цитату: "Эта штука будет посильнее 'Архипелага ГУЛАГа'".
       Реакция зала была поразительно горячей. Не отпускали очень долго. Люди вставали, аплодировали, и казалось, не дай господин Гергиев знака на выход первой скрипке, овации могли продолжаться до окончания белых ночей. Но причина успеха все-таки совсем не в публицистической подоплеке Четвертой симфонии, а в магнетической мощи воздействия этой волевой музыки как таковой.