«Я выпал в осадок, поняв, с какой сложной музыкой мне предстоит иметь дело»

Об относительности зла и добра у Достоевского, о трудностях музыки Вайнберга и о том, что такое быть Рогожиным, Владислав Сулимский рассказал Владимиру Дудину.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

— Сразу после Макбета вы поете в Зальцбурге Рогожина. За вами, кажется, там прочно закрепляется амплуа фирменного оперного злодея?

— Если судьба позволит, я когда-нибудь напишу о том, что такое природа зла в опере. Но Рогожин, на мой взгляд, не является носителем зла. Это импульсивный, сломленный человек. Виной тому любовь, причина всех трагедий мира. Самый отрицательный персонаж в этой опере для меня — Мышкин, а не Рогожин, не Лебедев. Все эти люди — Епанчины, Тоцкие — представители социума, а Мышкин — инородное тело, который пришел и все разрушил. Именно так я чувствую этого персонажа и в музыке, и в самом романе. Неспроста же его прозвали Идиотом, и это отнюдь не обидное прозвище, а нечто другое — инородное тело среди людей, живущих в своих страстях, похотях, наивностях, радостях, горестях — в своем укладе, пока не явился Мышкин, не начал говорить обо всех то, что думал, и не разрушил все. Рогожин для меня более понятный герой со своими страданиями, измышлениями, жаждой жизни, он ближе мне, чем Мышкин, которого я бы никогда не спел, во-первых, потому, что не тенор — да и характер у меня другой, я его не совсем понимаю.

— А насколько легко вам после Верди дался сложный язык Вайнберга?

— Дался, но при внутреннем сопротивлении. Честно скажу, мозг был набекрень. Я приходил с репетиций домой, неделю с женой не разговаривал, дочери не звонил две недели, не хотел никого видеть, тратить эмоции, настолько был внутри этой постановки, что иногда просто крышу срывало. В первую неделю меня приезжал поддержать друг из Баден-Бадена, потому что я знал, что мне будет тяжело — я думал, что не вынесу такой объем, выучивая наизусть, входя в образ, если рядом совсем никого не будет, чтобы мне не дать сойти с ума. Это только кажется, ну, подумаешь, что-то там спеть — нет, господа, так не бывает. Я не могу себе позволить такого, я все пропускаю через себя.

— «Идиот» Вайнберга на Зальцбургском фестивале сегодня — опера про чудовищно непостижимых русских, в которых сосуществуют и юродивые, и убийцы, и святость, и дикость. Говорили ли вы с Кшиштофом Варликовским о Достоевском?

— Кшиштоф — поляк, в нем есть славянское начало, и о русской душе он тоже знает многое. Какие-то моменты мы, конечно, обсуждали, хотя, признаюсь честно, на «Макбете» мы общались намного больше. Вот тогда ему была нужна поддержка, и во мне он увидел что-то необходимое для главного персонажа, мы очень сблизились. В этот раз он изначально знал, что я еду подготовленным к новой роли. Кшиштоф ведь предложил мне спеть Рогожина сразу после «Макбета», сказав, что, кроме меня, никого не видит в этой партии. Я, воодушевленный, обрадовался, приняв его предложение без вопросов. Мне дали клавир, я привез его в Петербург и отложил его месяца на три, решив, что и учить особо не придется, поскольку роль небольшая. Когда же я открыл ноты, послушал — выпал в осадок, поняв, с какой сложной музыкой мне предстоит иметь дело. Вот бы ее еще с полгодика поучить, тогда был бы совсем огонь. В Зальцбурге пришлось все форсировать, благо музыканты там всегда собираются прекрасные. Ассистент дирижера Мирги Гражините-Тилы Олег Пташников — фанат своего дела, «абсолютник» с золотым слухом, почти как у Вайнберга, которого Шостакович называл «демоном слуха». Вайнберг слышал все, ни одна мелкая деталь не обходилась без его внимания. В этом и секрет его такой сложной музыки.

— Что больше помогло при подготовке к роли — Достоевский или Вайнберг?

— Достоевского я перечитал в школе, когда его еще не надо было читать по обязательной программе, мне сразу было интересно — в шкафу у моей бабушки стояло собрание сочинений. А готовясь непосредственно к Рогожину, я пересмотрел всевозможные варианты, даже фильм «Даун хаус», фильм Куросавы. У гения Анджея Вайды есть фильм «Настасья», очень интересно сделанный, где акценты немного смещены. Я вчитался в мемуары Евгения Лебедева, который играл Рогожина вместе со Смоктуновским в БДТ. Прежде для меня в Рогожине был идеалом Машков, но после мемуаров Лебедева я понял, что он мне намного ближе в понимании этого героя, притом что до тех пор я никогда не представлял Лебедева Рогожиным. Я был потрясен его глубиной постижения образа. В этой роли хочется где-то покричать, поскандалить, а на самом деле этого в Рогожине нет. Лебедев помог понять, что мне мешало правильно погрузиться в эту роль: «островщина», о которой писал Лебедев, эмоциональность, которой нельзя позволять завладевать тобой, нужно искать подтекст.

Когда мы работали на репетициях с Богданом Волковым, для которого будто и была написана партия Мышкина, в тот момент, когда его герой плакал и Настасья Филипповна говорила ему: «Да что ты плачешь-то? Горько, что ли? А ты смейся по-моему»,— я понял, что и Рогожин тоже плачет, только внутри, не показывая слез. Он такой же человек, как Мышкин, тоже имеет чувства, но этого не показывает, потому что другой, и я это ощущение передаю на сцене. Режиссер мне полностью доверился, и это невероятно меня окрыляло.

— Варликовский, кажется, вообще склонен доверять артистам? Выбирает он их явно очень внимательно.

— Каст действительно подобран нереально круто на 100%. Когда я только приехал, слушал первые музыкальные спевки, сидел и думал: ну как вот эта сырая девчонка может петь Аглаю?! Но на сцене она становилась невероятно органичной. Юрий Самойлов потрясающе создает роль Лебедева. В опере образ Лебедева собран из нескольких второстепенных персонажей романа, среди которых, например, Фердыщенко. Лебедев здесь как Яго, Мефистофель, беспринципный мерзавец, который замутил весь этот жуткий процесс. Настасью Филипповну поет литовская сопрано Аушрине Стундите, которая дает 500-процентную героиню. В ее голосе есть истеричность, надлом, абсолютное попадание. Можно было найти кого-то с более пронзительным голосом, но актерски, как мне кажется, мало кто сделает это лучше, чем она.

— Меняется ли в последнее время сам Зальцбург, как вам кажется?

— Для меня Зальцбург неизменный, и это отрада. Я приезжаю и знаю, что на этой же горе стоит этот же замок, Зальцах течет, как и тек, и больше мне ничего не надо. Мой порядок вещей там выстроен, и в этом есть свой кайф. В этот раз я живу прямо у подножия замка, дух занимается всякий раз, когда я выхожу из дома. В прошлом году жил на другой стороне реки, и замок был виден с террасы как на ладони, горы вокруг, снегом объятые при солнечной погоде. Я вообще фанат Средних веков, люблю рыцарские вещи. Когда появляется свободное время, еду в замок, сажусь на стене и смотрю вдаль. Кстати, под Сосновым бором в Копорье у нас тоже есть полуразрушенный старый замок Тевтонского ордена. Когда я впервые туда приехал, лег на стену и как будто какое-то озарение испытывал, благость нисходила. В Баден-Бадене тоже есть замок на горе, каждый раз, когда туда приезжаю, забираюсь на самый верх и балдею. Что-то в прошлой жизни у меня все же наверняка было связано со Средневековьем.