Никто его не понимает

Сегодня художественный мир отмечает 250 лет со дня рождения одного из самых знаменитых немецких художников — Каспара Давида Фридриха (1774–1840). По этому поводу по всему миру открываются выставки, созываются конференции, пишутся статьи и каталоги. Но сам художник и его работы давно перешли границы искусствоведческой моды, заняв место в массовой культуре, едва ли сравнимое еще с кем-то из его друзей-романтиков, сентименталистов и даже классицистов. Почему так вышло, разбиралась Кира Долинина.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Каспар Давид Фридрих сегодня неоспоримая величина европейского изобразительного искусства. Настолько неоспоримая, что поверить в то, что больше чем на полвека он был забыт по небрежению (вторая половина XIX века), а еще лет тридцать по принуждению (как питающий национальную гордость и нацистское культурное эго в целом и как один из любимых художников Гитлера в частности), очень трудно. Однако этот факт интересен и показателен: Фридрих оказался художником того типа, который то и дело призывается на знамена той или иной большой идеи. И каждый раз отлично с этой ролью справляется. Вина ли в том самого художника? Конечно, нет, но много еще лет должно пройти, чтобы представление о его искусстве стало свободным от идеологического груза.

В Германии он номер один среди романтиков, но и в нашей культуре ему отведено особое место. Каспар Давид Фридрих родился в то время, когда XVIII век, век Просвещения, был еще в самом соку; но родился не в центре художественной жизни, а в городке Грайфсвальд на северных выселках теперешней Германии, а тогда Шведской Померании; учился в Копенгагене, месте престижном и, главное, максимально свободным от итальянщины, которой грешили почти все академии художеств Европы, в 1798-м переехал в Дрезден, где прожил около 40 лет, там и умер. В молодости был мастеровит, но без блеска — в строго по канону классицизма сделанных вещах, мог сделать и портрет, и жанровую сцену, но главное — пейзаж, который постепенно стал главным в его искусстве.

Именно в пейзаже у него проявились иные модели, иные чувства, иные контексты. Если в ранних пейзажах нет-нет, да появятся сентиментальные возлюбленные, то к 1805 году холод и одиночество постепенно завоевывают пространство работ Фридриха. 1805-й назван не случайно — художник выигрывает приз на конкурсе в Веймаре, организованном самим Гете. Конкурс был слабенький, провинциальный, но похвала Гете значила все-таки много. А уже через три года Фридрих завершил первую из своих крупных картин — «Крест в горах» (так называемый «Теченский алтарь»), в которой распятие — не доминирующий центр композиции, а «всего лишь» венчает горную вершину, то есть вписано в пейзаж, почти полностью поглощено природой.

Дальше — больше: любые, даже самые густонаселенные пейзажи Фридриха все сделаны так, что человек в них — только пассивный созерцатель величия природы, недаром практически всегда человеческая фигура дана со спины. Туманы, горные пики, меловые скалы, льды, гладь моря, буря — все есть божья воля и божий промысел. Человеку же, что герою картины, что ее зрителю, отдана ничтожная вроде бы роль. Однако роль эта непроста: романтизм требует от человека чувства, а воспитывать чувства — цель всякого искусства. Фридрих — идеальный романтик. Именно поэтому его так любили современники и так крепко забывали во времена, романтизму чуждые.

История «русского Фридриха» в этом смысле показательна: его привечала будущая императрица Александра Федоровна, с ее легкой руки его картины покупал император Николай I. С ее же подачи, скорее всего, явился в 1821 году в мастерскую художника в Дрездене Василий Жуковский, который сразу же купил несколько работ и продолжал покупать сам и советовать их другим долгие годы. Мы не знаем точно, видел ли Пушкин работы Фридриха у Жуковского, но его отношения с романтизмом как будто пронизаны образами дрезденского гения. И прощаясь с романтизмом, иронизируя над своими и своих друзей увлечениями молодости, Пушкин пишет своего Ленского с типичного романтика с картин Фридриха и его круга. Все эти «кудри черные до плеч», «дух пылкий и довольно странный», поклонение Канту, ученость и поэзия, все привезено «из Германии туманной». Не сентиментальна, а именно романтична и Татьяна в начале романа: «Вообрази: я здесь одна, / Никто меня не понимает» — звучит как подпись под композицией Фридриха.

Его человек всегда задумчив и всегда одинок, «внемлет богу». Лермонтовские строки часто иллюстрируются фридриховскими образами. Вполне логично: недаром единственный, кто из русских пейзажистов попытался следовать формулам Фридриха, Иван Шишкин, сделал это в картине, подписанной строкой Лермонтова «На севере диком стоит одиноко…» Лермонтов пишет эти стихи в 1841-м, Фридрих только что умер, но не актуален лет десять как, почти забыт даже в своем Дрездене. Шишкин сочиняет свою подпись в 1891-м, в Эрмитаже, конечно, Фридрих есть, но уже мало кому интересен. В лермонтовской строке под холстом — скорее желание пейзажиста-передвижника давать своим бессюжетным холстам некое литературное «объяснение».

Вспомнят Фридриха резко и сразу громко. В 1906 году в Берлине открылась «выставка столетия», на которой был показан век немецкого искусства, и тридцать с лишним работ Фридриха произвели фурор. С этого момента цитировали, делали отсылки, писали посвящения Фридриху бесконечно. Более того, некоторые исследователи стали вести от него отсчет «современного искусства»: понятно, что Фридриха много у Мунка и сюрреалистов, но в нем видели и прототип Ротко, и истоки сумрачного германского гения у Кифера.

Сегодня актуализировалась иная ипостась художника: как истинный романтик, Фридрих был человеком больших политических страстей. Он был ярым антинаполеонистом и ненавидел Великую французскую революцию, воспитывал в себе чувство национальной гордости и много слов и мыслей посвятил идеям свободы и восхищения историей родной земли. Это актуально, хотя романтические представления о свободе нынче разбиты в прах, но вот тоска по ней, ностальгия, уводящие от реальности мечтания, понимание одиночества человека перед стихией и судьбой — все это более чем востребовано нежными душами.

Суровые же прагматики, которые видят во Фридрихе прежде всего источник цитат в массовой культуре, картины его вроде не любят. Но нет-нет, да замрут над туманной пропастью или перед горным пиком, встанут фридриховским исполином лицом к «божественному», спиной к «реальному», и сердце вдруг начнет тянуть, и мысли понесутся вскачь. Романтизм в малых долях есть в каждом, и почему бы его не найти в себе на выставке Фридриха, благо в этом году они в избытке от Нью-Йорка, Берлина, Гамбурга, Дрездена до Санкт-Петербурга.