«Меня интересуют конфликты в искусстве»
Прямая речь
Фото: Анна Малик-Короленкова / пресс-служба парка «Зарядье»
Фото: Анна Малик-Короленкова / пресс-служба парка «Зарядье»
- Об Иосифе Гинзбурге и настоящем нонконформизме
У меня был друг, сквоттер, однажды я пришел к нему в гости в очередной сквот на Чистых Прудах, рядом с домом страхового общества «Россия», и увидел у него на окне маленькие рисуночки — они произвели на меня очень сильное впечатление. Друг сказал, что это Иосиф Гинзбург, бездомный, но ему можно позвонить. На первую встречу Иосиф пришел с раскладушкой и был похож на Карла Маркса — все это еще сильнее меня впечатлило, и я предложил ему переехать ко мне. Для него это был год ренессанса: он смог привести свои дела в порядок, мы собирали его архив — у него были всякие секретные места в Москве, где лежали его работы, и я постепенно свозил их домой, получилось около двадцати чемоданов с тетрадями, я записывал наши беседы — на 50% они были нормальными, на 50% — абсолютно ненормальными, он человек с диагнозом, мог рассказывать разные фантастические истории, часто разговаривал с потолком, с ним было весело. Мне тогда ни с кем не хотелось общаться, меня буллили, и Иосиф меня спас, это был единственный человек, который меня на тот момент по-настоящему поддерживал. С ним было интересно, он довольно близко общался с Оскаром Рабиным и Михаилом Однораловым, в нем, как в консервной банке, которую долго не открывали, сохранился дух нонконформизма 1960-х и 1970-х годов. Общение с ним объяснило мне принципы жизни этих людей, этой эпохи. Когда у него отняли все и он оказался на улице, у него сложилась целая система, эстетика выживания — он никогда не пил, не употреблял запрещенных веществ, был сосредоточен на здоровье, хотя и питался с помойки, поэтому и прожил так долго при всем безумии — человек, который спит в шахте лифта и прячет свои работы в люке с подземными коммуникациями. В тот момент мне реально опостылело зажравшееся московское художественное сообщество, жирное искусство середины 2010-х, я не находил настоящего искусства во всех этих художественных местах, потому что везде были какие-то тайные договоренности, рука руку моет, и казалось, искусство вообще уже никакого значения не имеет. А Иосиф был настоящий художник, настоящий нонконформист, который влачит какое-то ужасное существование, но это подлинное, трушное искусство. - О конфликте в искусстве
Я года четыре работал журналистом в студенческой газете: брал интервью, писал обзоры и аналитические материалы, связанные с выставками. И с Анатолием Осмоловским познакомился не просто так — моя задача была взять у него интервью. Этот формат сближения с человеком остался одним из моих инструментов. Общаясь с художниками как интервьюер, я могу больше узнать о каких-то неявных вещах, заметить несостыковки, проблемы, конфликты. Меня на самом деле очень интересуют конфликты в искусстве, и я пытаюсь заострять такие вещи, когда общаюсь с человеком. Мои работы часто выносят эту конфликтную сторону каких-то вопросов на первый план. Можно сказать, это отчасти журналистское расследование. У меня есть опыт журналистских расследований: мне было 17 лет, я занимался нарушениями на строительстве в Подмосковье, мне пришлось общаться с прокуратурой, меня преследовали, и я понял, как опасна эта работа. Но я подумал, что смогу заняться конфликтологией на территории искусства, проводя какие-то локальные исследования внутри художественного сообщества. Я очень спокойно отношусь к политически плоским вещам, где художник работает с политической конъюнктурой. Меня интересуют идеологии и политические технологии — в свое время мне очень нравился Марат Гельман (признан «иностранным агентом»), так как он был политтехнологом, я уделял большое внимание художникам круга галереи Гельмана. Изначально я был не просто художником, я был профессиональным зрителем: ходил на все выставки, чтобы посмотреть, что вообще делается, и накапливал таким образом информацию. - Об обнажении системы искусства
Для меня на самом деле момент обнажения системы искусства — самый главный. Я изучаю механизмы работы рынка, музея — хочу понять, как вообще это все функционирует. Я был смотрителем в российском павильоне на Венецианской биеннале, библиотекарем в Московском музее современного искусства — это хорошие места, чтобы наблюдать за системой искусства с позиции инсайдера. Я знаю, что многие западные художники, кто занимались институциональной критикой, тоже так делали, старались попасть в искусство не с парадного входа. Я строю свои коллажи, которые, в принципе, можно назвать дневниковой отсебятиной, из книг и каталогов, то есть они как бы пропитаны историей современного искусства, в том числе — рынком. Я смотрю на выставочный план как на свою палитру, мне важно, какие выставки в плане на год, какие темы будут задействованы и что будет показано, я рефлексирую над художественными движениями и на основе этого могу выстроить свою политическую позицию относительно того или иного события. В этом смысле Булатов является для меня таким жупелом — мне кажется, он стал консервативной фигурой, репрезентирующей современную Россию. Когда-то Андрей Ерофеев съязвил, что власть адаптировала всю иронию Комара и Меладмида и стала использовать ее в своем проекте,— то же самое произошло сейчас с Булатовым, и когда сегодня делают его большие выставки, я вижу, что кураторы как бы подмигивают: вот этого художника мы можем показывать, потому что он никого не ссорит, не ругает и конфликта никакого не создает, абсолютно безопасная классика. Мне очень близок Андрей Монастырский, потому что он — как выливающийся кисель, как убегающая каша, не залипает ни в каких властных структурах, и это вызывает большое уважение — на самом деле держать такую позицию невероятно сложно.