Город, сбросивший историческую память
Архангельск: морозное процветание новой стабильности
Архангельск стоит в совершенно невероятной по абрису, по большей части времени всегда замерзшей дельте Северной Двины. От мыса Пур-Наволок на Кегостров, где большой жилой район, на два километра тянется пешеходная тропа по льду, и по утрам медленно идущая по ней на работу вереница людей выглядит змейкой муравьев. В зимних туманах проступают смутные очертания неясно чего, воет метель, пустыни замерзших вод и мерзлые болота по берегам — словом, тут начинается Арктика, прекрасней которой для небольшой группы ее любителей нет ничего на свете. И тут стоит аккуратный, компактный, благополучный город, в котором все как-то хорошо.
Северный (Арктический) федеральный университет имени
М. В. Ломоносова (САФУ). Архангельск, 2017
Фото: Евгений Биятов / РИА Новости
Северный (Арктический) федеральный университет имени
М. В. Ломоносова (САФУ). Архангельск, 2017
Фото: Евгений Биятов / РИА Новости
Этот текст — часть проекта «Портреты русской цивилизации», в котором Григорий Ревзин рассказывает, как возникли главные города России, как они развивались, как выглядят сейчас и почему так вышло.
Для меня ключом к пониманию Архангельска является памятник Михаилу Ломоносову Ивана Мартоса, с 1930 года стоящий на набережной Северной Двины против входа в здание Университета. Первоначально в 1832 году его установили около кафедрального собора Михаила Архангела, но место было неудачное. Как писали «Архангельские губернские ведомости», «для проходящих и проезжающих по Троицкому проспекту памятник теряется вдали, и подойти к нему ближе нельзя ни зимою, ни в большую часть лета. Зимою площадь занесена снегом, в начале и конце короткого лета она непроходима, как болото». Площадью ее называли в счет будущих заслуг, у нее не было покрытия, и болотом она и была. За первые пять лет Ломоносов ушел в него на полтора метра, лишившись постамента — торчало, в сущности, одно северное полушарие. Памятник поднимали, укрепляли, он опять тонул, и в итоге в 1867-м перенесли к зданию присутственных мест (на месте памятника теперь небольшой фонтан). У присутственных мест он простоял до 1930 года, но в 1929 году случился Первый краевой съезд Советов. И он, воодушевленный фактом своего проведения, постановил «ознаменовать начало новой исторической полосы в развитии края открытием специального памятника, так называемого обелиска». Это курьезнейшее произведение архитектора Иова Алтухова, запечатлевшее жанровую сцену встречи помора с оленем у подножья обелиска, решили установить вместо Ломоносова как знаменовавшего предыдущую историческую полосу, а его отправить на набережную Двины. Я бы сказал, очень удачно.
Иван Мартос задумал изваять Ломоносова (это был первый памятник ученому) следующим образом. «Идею для составления моего монумента подала мне мысль, почитаемая лучшим творением Ломоносова, ода одиннадцатая: "Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния". Ломоносов представлен мною на северном полушарии для означения, что он северный поэт. На полушарии награвировано имя Холмогор, место его рождения. Положение фигуры выражает изумление, которым поражен он, взирая на великое северное сияние. В восторге духа своего поэт желает воспеть величие Божие и принимает лиру, подносимую гением поэзии».
Фото: Коммерсантъ / Иван Водопьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Иван Водопьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Сергей Ермохин / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Сергей Ермохин / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Иван Водопьянов / купить фото
Фото: Shutterstock Premier / Fotodom
Фото: Shutterstock Premier / Fotodom
Фото: Shutterstock Premier / Fotodom
Фото: Shutterstock Premier / Fotodom
Согласитесь, «восторг духа своего» сообразнее испытывать при лицезрении реки шириной в полтора километра, чем в каком-то болоте. Допускаю, что там и северное сияние виднее. Другое дело, что само состояние «восторга духа» Михаил Васильевич испытывает каким-то излишне приличным образом — он изумлен не более, чем может позволить себе человек светский. Иван Мартос был большим скульптором, но одновременно и ректором Академии художеств, то есть действительным статским советником, генералом. А Михаил Васильевич Ломоносов дослужился только до просто статского советника, т. е. остался недогенералом. Этот памятник мог бы иметь подпись «От Его Превосходительства Его Высокоблагородию». Вот Минина и Пожарского в Москве Мартос изваял по-оперному — это как бы aria di caratterе баса и баритона, а в Ломоносове увидел, кажется, родственную чиновную душу в меньших чинах. Это благообразный мужчина лет сорока пяти, уже лысый, но еще молодой, атлетически сложенный, обходительный, дельный и компетентный, как бы губернатор-технократ. Тога на нем сидит так безукоризненно, будто это вицмундир. Гений поэзии смотрится при нем секретарем, нагим в силу малых чинов. Я бы сказал, образ больше подходит не к первой, самой известной строфе одиннадцатой оды: «Открылась бездна, звезд полна; // Звездам числа нет, бездне дна» — в ней мало потрясения величием вселенной,— а к шестой: «Как может быть, чтоб мерзлый пар // Среди зимы рождал пожар?» — живая заинтересованность непорядком в состоянии атмосферы, отчет о котором записывает с его слов гений поэзии.
В известной степени это и есть характер города Архангельска — выше чина статского советника он не поднимается.
Этому городу 400 лет, но в нем нет зданий, интересных с точки зрения качества архитектуры, что для такого возраста удивительно. Есть несколько представляющих исторический интерес николаевских построек XIX века, мрачноватых, протяженных и приземистых, есть несколько подворий в русском стиле, причудливый конструктивистский почтамт, несколько сталинских общественных зданий, но это все то, что называется «фоновая застройка»,— нет ни одного выдающегося произведения архитектуры. Это в самом деле удивительно. Игорь Грабарь сказал об Архангельске, что он «входит в список тринадцати наиболее достопримечательных городов-музеев», Владимир Немирович-Данченко пишет: «ничего не может быть эффектнее зрелища, представляемого Архангельском с Двины». Но это дореволюционные впечатления. «К 1936 году Архангельск не существует более как город искусства…» — записывает один из основателей русского евразийства экономгеограф Петр Савицкий, и с тех пор ситуация не изменилась. Собственно, работа Ивана Мартоса — самая сильная в художественном отношении вещь в Архангельске.
Город некоторым образом уничтожен, не войной, а собственным энтузиазмом. Архангельск был создан на одном приеме. Больше 95% застройки было деревянной, это дома не выше двух этажей, немногочисленные кирпичные следовали тому же высотному регламенту. Над ними возвышались храмы. Это стандартный принцип застройки русского провинциального города XIX века, но здесь в силу того, что весь город был вытянут в одну линию вдоль реки, чередование высотных доминант и фоновой застройки приобретало очень отточенные, выверенные формы. Надо учитывать, что в XIX веке этот вид дополнялся большим количеством парусников, повторяющих ту же тему — горизонтали кораблей и вертикали мачт. Это парадный портрет русского города, поставленный перед гигантским зеркалом Двины. Тут было чем восхищаться.
В 1926 году в городе было образовано отделение Союза воинствующих безбожников, которое взялось за дело весьма рьяно, образовав ячейки на всех предприятиях и во всех учебных заведениях города. В 1929 году им удается снести Свято-Троицкий кафедральный собор, а дальше начинается последовательное уничтожение всех церквей города (больше 20). Это, пожалуй, наиболее успешное в России наступление воинствующих безбожников на собственный город.
Силуэт был потерян, но его безголовое тело — массовая деревянная застройка — еще оставалось. Судя по проспекту Чумбарова-Лучинского (пламенный революционер, прибывший в город после окончания интервенции Антанты в 1920-м, успевший основать местный Пролеткульт, стать делегатом Х Съезда РКП (б) и погибнуть в 1921-м при штурме Кронштадта), это была небезынтересная застройка. Этот проспект был задуман в 1983-м как аналог московского Арбата, здесь оставили несколько деревянных домов, хотя в основном заменили их новоделами, перевезли сюда два деревянных здания из других частей города (Коммерческое собрание с Троицкого проспекта и дом лесопромышленника Чудинова) и получили музей старого Архангельска. Конечно, на этом проспекте (изначально — Большая Мещанская улица, потом Псковский проспект) стояли хорошие дома — основная застройка города была не столь богата,— но некоторое представление об этом деревянном городе получить можно. Вообразите себе североевропейский портовый двухэтажный город XIX века (датский, норвежский, немецкий, нормандский) и мысленно перестройте все его особняки — с их наличниками, эркерами, башенками, крыльцами и редкими балконами — в дереве, с фактурами бревна и прорезного декора — так, видимо, выглядел этот Архангельск, и он был такой целиком.
Его из лучших чувств добил Никита Сергеевич Хрущев, посетивший город в 1962 году, после чего в городе пошел массовый снос деревянных домов и строительство типовых пятиэтажек (а потом девятиэтажек). Опять же это одна из самых убедительных побед социалистического строительства над историческим наследием: снесено все, в пределах исторического центра жилые здания до 1962 года постройки можно пересчитать по пальцам.
В принципе, архангелогородцы достаточно быстро, к 1970-м, почувствовали образную недостаточность своего пространства для проживания и приняли меры к повышению выразительности. Собственно, начало создания пешеходной зоны на проспекте Чумбарова-Лучинского было одной из таких мер. Ему предшествовали попытки восполнения утраты, как тогда выражались, высотных доминант. На площади Ленина в соответствии с генпланом 1974 года был возведен 24-этажный «архангельский небоскреб». Глядя на этот аскетичный серый параллелепипед без признаков авторского замысла (автором значится ЦНИИЭП имени Б. С. Мезенцева), достаточно трудно понять, что это здание построено «для красоты» (ему долго не могли найти функции, в итоге отдали «проектным организациям», сегодня там пестроватый по составу бизнес-центр) и за красоту пришлось бороться аж в Совете Министров СССР, который предлагал его существенно снизить. Все же в идее, что главным в уничтоженном Троицком соборе была высота, а чем она набирается — да вот хоть серым бетонным шкафом,— не столь существенно, есть какая-то условность. В постсоветское время восстановили некоторые храмы, но сегодня они силуэт не определяют. Кафедральным собором теперь является собор Михаила Архангела, построенный по проекту Дмитрия Яскорского в русском стиле в 2022 году, весьма ортодоксальное произведение РПЦ, большой оригинальности городу не придающее.
Казалось бы, при таких исходных данных настроением города должен быть плач по утраченному. Так вот, в ряду русских исторических городов Архангельск резко выделяется тем, что этого нет и в помине. Здесь нет сообществ по защите исторического наследия — хотя, конечно, в блогосфере можно найти соответствующие тексты, но их откровенно немного. Главный исторический памятник — комплекс Гостиного двора, наполовину крепость, наполовину торгово-административный центр, который начали строить аж в 1668 году, но много раз перестраивали,— как превратили в начале 1930-х в руину, так он руиной и остается, но удивления это ни у кого не вызывает. У него сзади для улучшения впечатления поставлено чертово колесо.
Архангельск остается городом с огромным массивом деревянной застройки (более трех с половиной тысяч домов и почти столько же советских деревянных бараков — в основном, впрочем, все это расположено на периферии), ее продолжают сносить целыми улицами, но жители этому, как я понял, рады. Общаясь с членами областного правительства и чиновниками мэрии, я столкнулся не с обычной для российских городов раздраженной скорбью по поводу того, что наследие это сохранить невозможно, а разные крикуны только мешают,— а с совершенно искренним изумлением, что эти «гнилые дрова» можно полагать какой-то ценностью. Никаких движений в защиту этой застройки даже старожилы из чиновников вспомнить не смогли. Это притом, что в Архангельске мощное экологическое движение, там в 2019–2020 годах дело дошло до бессрочного протеста против строительства полигона ТБО, и обычно в русских городах экологические протесты и движения за сохранение наследия соседствуют. Тут ничего такого не наблюдается.
Странный город, и именно эта странность и является в нем самым знаменательным и интересным делом. Очень чистый, благоустроенный (с газонами и садами камней, находящимися, правда, большую часть времени под снегом), какой-то не по-русски ухоженный. У него огромная центральная площадь Ленина — следствие сносов деревянных кварталов,— и на ней роскошный ярко-бронзовый памятник Ленину работы Льва Кербеля, установленный аж в 1988 году, когда вроде бы можно было ему и не ставить. Размеры площади таковы, что кажется, вокруг нее город-миллионник, а не на 300 тысяч, но она не выглядит бесконечным пустырем с парковкой и горами снега, как в большинстве русских городов. Нет, она аккуратна, как плац-парад дивизии, и думаешь, что губернатор тут, пожалуй, генерал (а он как раз действительный государственный советник). Это интеллигентный город, на лицах прохожих лежит, так сказать, печать высшего образования, здесь много студентов, причем и иностранцев — в медицинской академии обучаются две тысячи индусов-стоматологов, что в арктическом пейзаже создает сильный эффект зарубежности. Все, что определяет город — магазины, кафе, рестораны, общественный транспорт, бульвары, стадион,— более чем прилично, сплошное морозное процветание новой стабильности.
В какой-то момент начинаешь недоумевать, а как так может быть. Это же портовый город. Развивался он рывками, под общегосударственные задачи, причем государство всякий раз, взяв его в оборот, потом бросало на произвол судьбы. Так было при Петре, памятник которому работы Марка Антокольского стоит на набережной (копия таганрогского памятника, но при этом именно этот экземпляр украшает 500-рублевую купюру),— Петр сначала решил сделать Архангельск главным портом России, а потом запретил торговать через него и перенаправил товары в Петербург. Так было при Александре I, когда Архангельск вдруг сделался главным портом России из-за континентальной блокады Наполеона и так же скоропалительно перестал им быть. Так было в Первую мировую, когда грузооборот порта вырос в тысячу раз, ну и, разумеется, полностью прекратился после окончания Гражданской войны и интервенции. Так было во Вторую мировую, когда это был один из главных портов ленд-лиза. Город же должен нести в себе следы этих судорог напряжения и паралича — где все это? Большевики, когда посносили храмы, превратили Архангельск в «главную лесопилку страны» (весь лес шел на экспорт) — упомянутый обелиск народам Севера на площади Ленина украшен барельефом с довольно редкими для скульптуры мотивами лесоповала. Ну и где эта всесоюзная лесопилка? Ничего нет, ровное брежневское процветание.
У этого города уникальная морфология. Фактически это три города — сам Архангельск, Северодвинск и Новодвинск. Новодвинск, бывший Ворошиловский,— это и есть бывшая всесоюзная лесопилка. Это советский моногород, жизнь которого подчинена целлюлозно-бумажному комбинату. Северодвинск — это бывший Молотовск, это ОАО «ПО «Севмаш», главная база строительства многоцелевых атомных подводных лодок России. Это тоже советский моногород, только оборонный, и, хотя в связи с известной невостребованностью подводных лодок в текущем военном конфликте сейчас в нем ощущается некоторая депрессивность, своим процветанием Архангельск обязан именно ему. Каждая лодка стоит на порядок дороже всего Архангельска, и это такое предприятие, которое как раз и требует очень образованного и квалифицированного населения с высоким уровнем доходов. А Архангельск расположен между Северодвинском и Новодинском, и в нем нет промышленности, нет брошенных промзон, желдорпутей, недостроенных цехов, пустых складов, ржавой колючей проволоки и т. д.— ничего, что составляет мертвое тело советского проекта. Только жилье, институты и общественные здания.
Но и это не все. Практически все брежневские наукограды — и атомные, и ракетные — выглядят примерно так: типовые микрорайоны, лаборатории, райком, памятник Ленину, парк, бульвар, стадион, бассейн. Собственно, Северодвинск со своей, надо сказать, восхитительной прогулочной набережной вдоль Белого моря ровно такой и есть. Но в Архангельске нет микрорайонов. Тут сохранилась екатерининская планировка, он нарисован как великолепный парк с центральной площадью вокзала и расходящимися от нее лучами, идущими к набережной Двины. И когда здесь снесли все церкви и все деревянные дома, то пятиэтажки стали вдоль линий проспектов, сохранив все перспективы и театральные эффекты барочного ансамбля. Можно сказать, что этот город — это Архангельск, колонизованный Северодвинском. Цивилизация, умеющая создавать атомные подводные лодки и всю себя организовавшая под этот невероятно сложный навык, взяла старый русский город и перестроила его под себя.
В русской политологии в последние десятилетия установилось представление о брежневской эпохе как о новом качестве советского проекта, когда он как бы успокоился — нет больше классовой борьбы, нет противостояния образованного класса и народа, пламенных революционеров и обывателей, затихли репрессии, получилось что-то такое среднее. Это некое резюме русской цивилизации от петровских времен, которое сбрасывает историческую память в подоснову, в подкорку. Иногда это называется советской нацией. Вот Архангельск, на мой взгляд,— это и есть такое брежневское резюме. Все, что было, резюмировано в блоки типового строительства на екатерининской подоснове, и в них достигнут приличный уровень жизни. Все хорошо, а остальное неважно.
Не знаю, как получилось, что все постсоветское время здесь как бы не имеет видимых примет,— но они и Ленина поставили себе в 1988 году. Это какая-то мечта советского человека: социализм построен — и при этом в магазинах сколько угодно разной колбасы, а выбор напитков в винных магазинах (которые теперь преобразованы в сеть «Бристоль») вообще зашкаливает. В принципе, это, хотя и соответствует идее максимального блага для максимального количества людей, на мой взгляд, выглядит довольно-таки серовато и дает повод к мизантропии. Однако тут есть еще одна деталь.
У Юрия Лотмана в статье о «петербургском тексте» есть довольно парадоксальная мысль. Он говорит, что чем более регулярной и однообразной является физическая застройка города — то есть чем менее она информативна,— тем больше расцветает слой городского воображения, некоего виртуального города, который располагается над реальным. Это, по его мнению, составляет подоснову петербургского текста. С этим можно поспорить, но надо сказать, что когда идешь по заснеженным проспектам Архангельска, и небо низкое, и ветер, и какой-то, как выразился Ломоносов, мерзлый пар, то этот слой очень активен. Видишь какие-то древнерусские бревна исчезнувших крепостей. Как появлялись на Двине паруса — а парусное судно в Белом море это же чистый мираж. Как гуляли по набережной английские джентльмены, а в подворье Сурского Иоанно-Богословского монастыря (совершенно невыразительное здание, но проект утвердил сам Иоанн Кронштадтский!) «ежедневно играет дамский струнный оркестр под управлением Жозефины Матыс!» (так гласила вывеска). Как уходили отсюда, из Архангельска, русские арктические экспедиции, и некоторые возвращались, а иные сгинули во льдах. Видишь все это, а город в силу некоторой убогости совсем не мешает фантазии: бетонные коробки превращаются в айсберги, обелиск становится ледяной иглой, кербелевский Ленин — моржом, и… Ну, словом, над этим городом бывает известное северное сияние, которое его скрашивает.
Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram