Мариинский театр показал первую премьеру сезона: три одноактных балета — "Метафизика", "Кроткая", "Весна священная" — в постановке хореографа Донвены Пандурски и оформлении художника Михаила Шемякина. На игры людей и насекомых смотрела ОЛЬГА ФЕДОРЧЕНКО.
Подготовка к премьере развивалась по сценарию, знакомому еще по шемякинским "Щелкунчику" и "Волшебному ореху": из театра валом шли сообщения, что Михаил Шемякин оформляет новый балет. Ажиотажа добавлял выбор музыки (все-таки Сергей Прокофьев, Сергей Рахманинов, Игорь Стравинский) и Валерий Гергиев за пультом, балетами дирижирующий редко. Про постановщика упоминали постольку поскольку: "Донвена Пандурски... ну которая в 'Орехе'...". Дело в том, что, по общему мнению критики, в постановке "Волшебного ореха" (Ъ писал об этом 16 мая 2005 года) художник совершенно затмил хореографа. В общем, все ожидали буйства художественного, за которое отвечал маэстро Шемякин, и музыкального, за которое отвечал маэстро Гергиев, по привычке отводя хореографии вспомогательную функцию.
Буйство было. Исполнение маэстро Гергиевым Вторых симфоний Сергея Прокофьева и Сергея Рахманинова и знаменитой "Весны" Игоря Стравинского сделало вечер балетной премьеры музыкальным событием. Но главное удивление — Михаил Шемякин: художник кротко освободил сцену для танцев, расписав лишь задник и кулисы, создал практически традиционные балетные костюмы и предоставил полную свободу действий хореографу.
Освободившаяся от гнета оформителя госпожа Пандурски самозабвенно предъявила публике все свои таланты — и хореографические, и литературные. Каждая из ее композиций была заботливо сопровождена литературным комментарием.
Вот, к примеру, "Метафизика" на музыку Сергея Прокофьева. Абстрактная композиция Михаила Шемякина помещена в центр сцены. В линиях, кругах и кольцах угадывается метафизически трансформированная человеческая голова. Это близкий художнику образ сфинкса ХХ века, чей взгляд гипнотизирует и затягивает. На сцене семь пар танцовщиков в комбинезонах (у мужчин костюмы разрисованы полосками, у женщин — кружочками) многозначительно мечутся, назойливо вытягивая ноги в battements developpe вперед.
Стоит главной героине в голубом (Анастасия Петушкова, обладательница чрезвычайно женственных, особенно в сравнении с сухопарым кордебалетом, форм) чем-то опечалиться, как партнер (Максим Зюзин) тотчас поднимает ее в воздух вниз головой. Героиня умиротворяется, лишь раздвинув ноги в поперечном шпагате. Примеру протагонистов следует остальная шестерка. Все эти пластические ребусы, а может быть, просто физические упражнения, по словам хореографа, символизируют "детище космической энергии", "гипнотическое ощущение космической бесконечности" и "постепенное приближение к человеку, к его внутреннему миру".
Но если в первом отделении Донвена Пандурски всего лишь "приблизилась к внутреннему миру человека", во втором — посредством балета "Кроткая" на музыку Рахманинова по одноименному рассказу Достоевского — она погрузилась туда окончательно. Повествование идет "от первого лица": муж погибшей героини во власти "хаотических воспоминаний" возвращается в прошлое.
Хотите верьте, хотите нет, декорация и костюмы Михаила Шемякина — лучшее, что есть в этом спектакле. Черно-серая сцена погружена в плотную петербургскую мглу; зловещий лес острых конструкций — словно лабиринт, по которому блуждают потерявшие себя герои; разломанное колесо в центре — как символ нескончаемого кошмара, в который ввергает себя главный герой. Здесь бродят запыленные призраки — горожане, офицеры и ангелы — в черно-серых, очень шемякинских костюмах.
Но визуальная фантасмагория не поддержана пластической — у хореографа явно плохо с фантазией. Госпожа Пандурски сплетает танцевальное действие из сплошных хореографических пошлостей. И все это в дополнение к танцу сказано словами. Герой ползает на коленях и бьется оземь — мучится "состоянием безысходности и безмерного одиночества". Безликие арабески Кроткой обозначают ее "очищенную страданием душу". Галопирующие прыжки Офицера и его отчаянные пируэты (Рубен Бобовников очень высоко подскакивал и отменно вертелся) символизируют полную внешнего блеска, но глубоко безнравственную жизнь царской армии, проводящей свои дни в "массовой оргии надругательства". Финальная фраза "манифеста" госпожи Пандурски, помещенная отдельным абзацем, исчерпывающе выражает зрительское впечатление: "Затмение".
Самым неожиданным оказалось третье отделение. "Весна священная" Игоря Стравинского предстала не в своей пантеистической сути, а как "сцены из жизни насекомых": литературная основа не заявлена, но опознается мгновенно — "Муха-цокотуха" Корнея Чуковского. Беззаботная жизнь букашек (сильфид и эльфов) на фоне веселенькой декорации, представляющей в увеличенном виде травку и цветочки, прекращается с появлением злого Паука (Михаил Лобухин, одна из надежд Мариинского театра, очень эффектен в черно-серебряном костюме, своеобразной шемякинской пародии на Спайдермена). Скушав в качестве основного блюда Эльфа (златовласый Алексей Тимофеев), Паук неожиданно давится предназначенной на десерт Сильфидой. Однако и здесь озорную идею Михаила Шемякина приземлили натужно сочиненные па.
Впрочем, при катастрофическом недостатке балетных спектаклей для детей "Весна священная" имеет все шансы на долгую сценическую жизнь, особенно на шефских концертах. А участники премьеры уже вошли в историю балета как первые исполнители партий Цветная линия, Цветная капля, Муха, Стрекоза и Богомол.