На экраны Санкт-Петербурга сегодня выходит "Лабиринт Фавна" работающего в Голливуде культового мексиканца Гильермо дель Торо, создателя "Блейда-2" и "Хеллбоя". С режиссером ГИЛЬЕРМО ДЕЛЬ ТОРО побеседовал РОМАН ВОЛОБУЕВ.
— "Лабиринт Фавна" — фильм ужасов, представитель, строго говоря, низкого, несерьезного жанра. Вы не удивились, когда в итоге оказались с ним в каннском конкурсе?
— Нескромно так говорить, но, по-моему, это исторический момент. Кинематограф ведь начинался с фантастики: Мельес, Мурнау, Дрейер, Ланг — все они работали с фантазийными жанрами. Даже "Франкенштейн" Джеймса Уэйла делался как серьезная драматическая картина. На задворки, в область низкого, не имеющего отношения к искусству ширпотреба хоррор и фантастику вытеснили позже, с появлением кино категории В. И это очень печально. Ведь именно в момент нашего отрыва от реальности рождается поэзия, а кино по природе своей куда ближе к поэзии, чем к прозе.
— Вы, кажется, единственный постановщик хоррора, которого любят критики. Вы предполагали, что "Лабиринт" так страшно захвалят?
— Я не ожидал, что пресса будет такой хвалебной. В итоге картину сейчас смотрят люди, которые совершенно не интересовались ни мной, ни моими фильмами. Это для меня большое счастье.
— Лабиринт у вас в фильме — это ведь борхесовский лабиринт?
— Отчасти да, конечно. Вообще, в моей жизни Борхес не просто главный писатель, он, наверное, для меня самая важная культурная фигура. Он был увлечен понятиями, которые близки моему сердцу более всего: временем, памятью, чувством утраты и книгами. И он обладал такой, в общем-то, крайне нетипичной для латиноамериканских авторов англосаксонской чувствительностью. Это его пристрастие к навязчивым повторяющимся образам и то, что он не желал сковывать себя культурными или географическими рамками. Я льщу себя надеждой, что именно в этом мы с ним чуть-чуть похожи. Еще у нас с ним одни и те же любимые англоязычные авторы: Диккенс, Стивенсон и Лавкрафт.
— В титрах "Лабиринта" сразу в нескольких качествах указан ваш соотечественник Альфонсо Куарон. Что именно он делал?
— Альфонсо мой старейший и самый близкий друг, мы знакомы 20 с лишним лет и примерно столько же работаем вместе. На "Лабиринте" он помогал решать финансовые вопросы, вел всю организационную продюсерскую работу, пока я был занят постпродакшном, и очень серьезно помог с окончательным монтажом фильма. Это третий фильм, который мы вместе продюсируем, и дай бог не последний.
— Это ваш второй фильм про гражданскую войну в Испании. Чем вам, мексиканцу, живущему в США, так важен этот исторический отрезок?
— Гражданская война в Испании важна для всего мира как пролог и одновременно трагический эпилог ко Второй мировой. И в первую очередь из-за судьбы, которая тогда постигла испанское Сопротивление. Если помните, союзники банально сдали их фашистам из, как сказали бы сейчас, высших геополитических соображений. Парадоксальным образом это очень положительно сказалось на культурной жизни Мексики: многие республиканцы тогда бежали в Мексику и там делали кино. Несколько очень близких мне людей — те, кого я считаю своими учителями, — в свое время оказались в Мексике, спасаясь от Франко. Так что от меня к тому, как вы говорите, историческому отрезку — прямая ниточка.
— И вас явно интересует фашистская эстетика?
— Ну вы же не станете спорить, что эстетически фашизм невероятно привлекателен, в этом его самая главная опасность. Это ведь очень мужественная, позитивная, напористая идеология. Люди слабой воли инстинктивно тянутся к ней, находя утешение в идеях единства и чистоты, вырастая в собственных глазах через отказ от несовершенной индивидуальности со всеми ее недостатками и комплексами. Это страшно соблазнительно, и потому фашизм по сей день очень даже жив.
— В последнюю пятилетку в сегменте фильмов ужасов явно начался ренессанс и в коммерческом, и в художественном смысле. Почему именно сейчас?
— Мы живем в достаточно жесткое и непростое время, оно куда жестче 1990-х или 1980-х. И нам необходима отдушина для наших страхов. Хоррор всегда был довольно точным барометром политического климата в мире. Вспомните хотя бы "Похитителей тел", которые появились как проекция страха перед "красной угрозой".
— Я читал, вы фильмы ужасов смотрите лет с четырех. Это был травматический опыт или все-таки благотворный?
— Тут все непросто. Какие-то вещи детям, конечно, совершенно не надо смотреть. Но с другой стороны, я верю, что некоторые фильмы ужасов, если они не запредельной жестокости, разумеется, оказывают на ребенка благотворное катарсическое воздействие, сродни тому как страшная сказка стимулирует детское воображение. Я совершенно убежден, что фильмы ужасов, вопреки распространенному мнению, помогают сформировать духовный мир ребенка, делая его более сознательным и вместе с тем более восприимчивым к тонким материям.
— У вас ведь у самого маленькие дети. Вы им свои фильмы показывали?
— Мои "Хеллбоя" все время пересматривают. Но это, в общем, детский фильм, согласитесь.