Запас хрупкости
«Пессоа» в постановке Роберта Уилсона в Париже
В парижском Театре де ля Виль в рамках ежегодного Осеннего фестиваля искусств состоялась премьера нового спектакля Роберта Уилсона «Пессоа» — по мотивам биографии и произведений великого португальского поэта-модерниста. Рассказывает Эсфирь Штейнбок.
Типичная для Уилсона карнавальная условность в «Пессоа» приобретает меланхоличный привкус
Фото: Lucie Jansch
Типичная для Уилсона карнавальная условность в «Пессоа» приобретает меланхоличный привкус
Фото: Lucie Jansch
Программа Осеннего фестиваля — пухлый журнал, где мелким шрифтом на тонкой бумаге напечатаны сведения о десятках спектаклях, которыми расцвечена театральная и музыкальная жизнь последних месяцев года. Даже эксперты со стажем со стыдом признаются, что большинства режиссерских имен в афише Осеннего фестиваля они никогда не слышали — Париж по-прежнему стремится первым увидеть и «открыть» неведомое, не боясь ошибиться и выдать авансы.
Конечно, в этой огромной программе фестиваль «намекает» публике, на кого нужно обратить особое внимание, каждый раз показывая одного из своих участников словно крупным планом. В этот раз в фокусе внимания находится известный тайский независимый кинорежиссер и медиахудожник Апичатпонг Вирасетакун. С другой стороны, есть же и такие режиссеры, которых ни «подсвечивать», ни рекламировать не нужно: повесь афишу, открывай кассу — и дело сделано.
Один из таких бесспорных авторитетов — уже 83-летний великий мастер Роберт Уилсон. Так что его новый спектакль, «Пессоа» парижского Театра де ля Виль, одним из главных событий Осеннего фестиваля оказался, можно сказать, автоматически. И вот уже усатый белолицый человек в больших очках, черной шляпе и белых перчатках, занесший белый же длинный карандаш над пальцами левой руки,— португальский поэт и мыслитель Фернандо Пессоа из спектакля Уилсона — стал главным опознавательным символом всего фестиваля.
Возраст американского классика, конечно, можно было и не указывать из деликатности, но художники, даже те, кто, как Уилсон, создают свой, безошибочно узнаваемый стиль (а в его конкретном случае можно говорить о своем языке, если не о виде театра), с годами меняются. В последние годы Роберт Уилсон ставит гораздо короче, чем прежде — может быть, сил и времени меньше, но, скорее всего, просто отбирает главное: «Пессоа» длится всего час с четвертью. И гораздо горше — подвергая позднему сомнению и силу волшебных фантазий, как в софийской «Буре» три года тому назад, и возможность противостояния стихии природы, как в недавнем дюссельдорфском «Моби Дике». И, как теперь, в «Пессоа», размышляя о хрупкости самой личности художника. Нет, уилсоновская карнавальность никуда не делась, и кабаре с клоунадой как были одними из слагаемых его стиля, так и остались — парад-алле в прологе и финальная песенка в «Пессоа» бодрят и веселят публику, как и в прежних уилсоновских работах. Но привкус сегодняшнего пессимизма, царящего в европейском воздухе, явственно чувствуется в лаконичной парижской премьере.
Семь персонажей спектакля — как семь гетеронимов Пессоа: известно, что загадочный португальский классик творил под многими именами, которые были не просто псевдонимами, но самостоятельными идентичностями, бестелесными авторами со своими стилями и биографиями. Их многоголосье (претворенное еще и в многоязычье — в «Пессоа» чередуются фрагменты на английском, французском, португальском языках) звучит в спектакле, поставленном Уилсоном, разумеется, так, как только он и умеет: на контрастах света и темноты, сюрреалистических видений и строгих, обманчиво простых решений, медленно совершающихся метаморфоз и резких монтажных стыков. Детские видения мальчика в матросском костюмчике, мачты странствующего корабля, белые скатерти, которые взлетают со столов как знаки прощания или поражения — Роберт Уилсон по обыкновению складывает свой спектакль-калейдоскоп из запоминающихся визуальных композиций, часто более отчетливых, чем жизненная реальность.
Вообще, литературная композиция никогда не играет в работе Уилсона решающую роль: слова он обычно «добавляет» к партитуре света и движения как приправы, по вкусу. Но в случае с экспериментатором Пессоа текст все-таки претендует на большую, чем обычно, важность. И иногда дарит какие-то невиданные ощущения. «Я не знаю, что будет завтра»,— много раз на разные лады повторяют со сцены уилсоновские персонажи-маски. Это последние слова Фернандо Пессоа, произнесенные им перед смертью. Так может быть, думаешь вдруг, сновидческий театр Уилсона и есть откровение о том самом будущем, которое ждет каждого и о котором никто пока ничего не знает.