Бессмыслица против бессмысленности

В московской Галеев-Галерее открылась выставка об одном из крупнейших русских поэтов ХХ века Александре Введенском (1904–1941), на которой собраны уникальные материалы из частных коллекций. Рассказывает Алексей Мокроусов.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Александр Введенский часто называл себя «авторитетом бессмыслицы». Порой так и подписывал свои тексты. Рукописи он не хранил, архивов не заводил, считал, что жизнь — беспрерывное творчество, фиксировать ничего не надо, достаточно слагать стихи и жить как живется — в радость и удовольствие. Главное — разговоры, беспрерывное общение, зафиксированное в дневниках Даниила Хармса, мемуарах Якова Друскина, записях Леонида Липавского; даже творческие конфликты с прежними единомышленниками Николаем Заболоцким или Николаем Олейниковым — из тех, что способны вызвать зависть сегодня: нам бы таких собеседников, такие конфликты!

Новые времена поначалу принимали эксцентриков как есть, гайки закручивались постепенно. «Заумный» период конца 1920-х, связанный с появлением неформального объединения чинарей, не помешал Введенскому стать не только членом Союза советских писателей, но и одним из самых печатаемых детских авторов. Его книги выходили большими тиражами, его стихи иллюстрировали важнейшие графики эпохи, от Петра Митурича, Владимира Конашевича и Николая Тырсы до Льва Юдина, Алисы Порет и много работавшей с текстами Введенского Веры Ермолаевой — ее выставка проходила в Галеев-Галерее этим летом.

Детские книги Введенского многочисленны на нынешней выставке — как и домашние фотографии, виды харьковского дома, где Введенский с новой семьей жил последние пять лет, сохранившиеся рукописи и машинописи с авторской правкой, графические портреты. Они происходят из частных коллекций, в том числе из бывшего собрания Владимира Глоцера, во многом принадлежащего ныне Ильдару Галееву, и издательства «Вита нова», обладающего значимым собранием обэриутов, а главное — из семьи самого поэта. Пасынок Введенского Борис Викторов многое делает для его памяти.

Выставка открывается финалом — рассказом о смерти. Введенский умер в декабре 1941 года в эшелоне с заключенными, шедшем из Харькова в Казань. Показывают справку о смерти и фотографию возможного места захоронения, долгое время о нем не было даже предположений. Недавно казанские исследователи-архивисты Айвар Муратов и Артур Тумаков выяснили, где хоронили всех, чьи тела доставляли в морг Казанской психиатрической больницы: на берегу Волги. Вероятно, Введенского погребли там же.

Многое для реабилитации Введенского в 1960-е сделал Сергей Михалков. Они задружились в 1930-е, проводили вместе много времени — Михалков помогал другу печататься, у них были общие увлечения, в том числе игра в карты. Эта близость с будущим автором гимна СССР, самым официальным из всех детских и самым детским из всех официальных поэтов, обещала вроде бы заманчивую карьеру государственного поэта и Введенскому. Да, стихи его по отдельности и книги в целом критика ругала за безыдейность, многие из них не рекомендовали для массовых библиотек, а ореол первого ареста 1931 года с последующей ссылкой в Курск — место Введенский выбрал сам — витал над биографией трудно смываемым пятном. Но пятно рассеялось в 1936-м, когда Президиум ЦИК СССР постановлением снял с поэта судимость, и критика со временем стала лояльней, дескать, автор прислушивается к замечаниям, заметно исправляется, и вообще страна нуждается в поэтах хороших и разных. Заполнить вакантные места мечтали многие, но талантов очевидно не хватало. Введенского приглашали участвовать в совещаниях по детской литературе в ЦК ВЛКСМ, и он участвовал, хотя в комсомоле не состоял. По внешним признакам жил вполне успешной жизнью советского писателя. Немногие догадывались о ее потаенной стороне, стихах, которые попали в самиздат в 1960-е — отличный рисунок по их мотивам, сделанный в 1971-м Михаилом Шемякиным, есть на выставке — и были опубликованы Михаилом Мейлахом на Западе в 1980-е. Поэт Михаил Айзенберг заметил как-то о работе обэриутов, что та не разрушает язык, а деидеологизирует его. Власть не может этого не понимать, даже если не знает конкретных текстов, ей достаточно ощущать инаковость инстинктивно. Но Введенский меньше Олейникова был склонен к насмешке или иронии, он не так саркастичен, как Хармс, его, как Заболоцкого, манит космогония: не случайно между ними двумя произошло самое принципиальное расхождение среди обэриутов — видимо, от излишней близости, когда детали разногласий становятся невыносимы.

После первого ареста Введенского его тогдашняя жена сожгла все хранившиеся в доме рукописи. Это не спасло от второго ареста, но связан он был не с творчеством. В последнюю минуту перед эвакуацией из Харькова Введенский покинул поезд вместе с семьей, это и ставили ему в вину, предъявив статью 54–10 УК УССР, аналог печально знаменитой 58–10 УК РСФСР. Самого приговора никто не видел. Судя по тому, что книги Введенского выходили во время войны — так, в 1944-м «А ты?» издали тиражом в полмиллиона экземпляров,— приговора и не было, не успели вынести и привести в исполнение. Так бывает, когда частная литературная бессмыслица сталкивается с возведенной в абсолют бессмысленностью государственной.