«Я считала себя избранной: это другие спиваются, а я — нет»

В Москве больше года работает бесплатный проект реабилитации женщин с алкогольной зависимостью «Дом на полдороги». Его открыла благотворительная организация помощи бездомным «Ночлежка». Женщин с подобными проблемами меньше, чем мужчин, поэтому и программ помощи для них в стране очень мало. Спецкор «Ъ» Ольга Алленова дважды побывала в «Доме на полдороги» — сразу после его открытия и спустя полгода. В общении с теми, кто пытается начать новую жизнь, она искала причину, почему женщины из самых разных семей и социальных слоев становятся зависимыми.

«Я сорвалась — и так, что оказалась на самом дне»

Утреннее собрание в «Доме на полдороги» всегда начинается в 10:00. За большим овальным столом собираются все жительницы дома, а также координатор проекта Мария Мурадова и дежурный консультант Александра, которую тут все зовут Сашей.

— Привет, я Вероника, зависимая,— говорит женщина среднего возраста.— Мы соблюдаем правила: не опаздывать, не ругаться матом, не приносить на собрание гаджеты. Помним, что каждый имеет право чувствовать то, что он чувствует. Один говорит, другой слушает. Говорим только про себя.

— Спасибо, Вероника,— кивает Саша.— Я еще напомню, что в начале собрания мы делимся своим эмоциональным состоянием.

— Я в самом начале программы,— продолжает Вероника.— Мне сложно. Я брыкаюсь, сопротивляюсь, но пытаюсь справиться. Иногда ужасно не хочу идти на собрание. Тогда я себе говорю: это твоя болезнь не хочет, а тебе надо туда бежать. Еще бывает такая мысль: мне 50 лет, почему все указывают, что мне делать? Но я знаю, что это говорит моя болезнь. Я выдохну, помолюсь и иду дальше. У меня цель — выздороветь, и я буду ее добиваться.

Так начинается каждое утро в этом доме.

Потом все делятся установками на день. Вечером они подведут итоги и обсудят, сбылись ли их ожидания и какие трудности им пришлось преодолеть. Работа с собой, анализ своих чувств — важнейшая часть любой реабилитации.

После собрания мы выходим с Вероникой во двор, отгороженный от внешнего мира высоким забором. Ранняя осень, тепло. Черный кот, развалившись, греется на крыльце.

— Употреблять я начала еще в 1990-е, и сразу наркотики,— говорит Вероника.— Муж дал попробовать, мне понравилось, и мы с ним на пару. Жили в Москве, я москвичка, но сейчас без жилья осталась.

Вероника сидит за деревянным столом. На столе — пепельница.

— Вы не против, если я покурю? — спрашивает.— Это наша курилка, у меня тут рефлекс срабатывает.

Курит она торопливо, напряженно.

— В моей практике была и тюрьма за наркотики,— продолжает она.— В первый раз я оказалась там в 1998-м. Нас с мужем задержали, у нас при себе были наркотики. Муж попросил, чтобы я взяла вину на себя — мол, мне меньше дадут, так как я девочка. Что я и сделала. Мама тогда продала бабушкину квартиру, чтобы меня вытащить. Наняла двух адвокатов. Когда я вышла из тюрьмы, с мужем развелись.

В 2003 году умерла ее мать. Вероника завязала с наркотиками на десять лет. Жила у старшей сестры, свою квартиру сдавала. Окончила курсы флористов, устроилась в цветочный магазин.

— У меня было все хорошо,— вспоминает она.— Мы с сестрой построили дачу. Младшая сестра затащила меня в Африку отдыхать. Появился даже любимый человек. Но я сорвалась — и так, что оказалась на самом дне. Встретила старых друзей, загуляла. Снова стала употреблять. Четыре раза мне подкидывала наркотики милиция, и я сидела вообще не за свое. В общей сложности сидела я пять раз. В последний раз меня «закрыл» риэлтор, с которым я заключила сделку. Он продал мою квартиру и предложил вложить деньги в бизнес. Я отдала ему все деньги. Потом он натравил на меня своих знакомых оперативников, которые подбросили мне наркотики, и меня закрыли на три года — с 2017-го по 2020-й. Честно говоря, я уже не держу на него зла. Он понимал, что я все эти деньги прогуляю. Он сейчас сам сидит, черный риэлтор, был громкий процесс в Мосгорсуде. Их там 15 человек по делу: нотариус, юристы, милиция. Ему дали 17 лет. В общем, я осталась без денег и без квартиры.

Он мне потом позвонил из тюрьмы и сказал, что так поступил, чтобы я осталась жива, потому что он видел, в какую пропасть я лечу. И что он выйдет и все мне отдаст. Я в это уже не верю — у него возраст. В общем, эту ситуацию я отпустила.

Черный кот Кузя, мурлыча, ходит вокруг Вероники. Прыгает к ней на скамейку. Она треплет его за ушами.

Выйдя из тюрьмы в 2020-м, Вероника оказалась на улице. Ночевала у случайных знакомых, в подъездах. Ходила на раздачу пищи для бездомных.

— Когда я сорвалась, старшая сестра перестала со мной общаться, а с младшей мы и так не были близки,— говорит Вероника.— Я сестру понимаю: она устала меня вытаскивать. Мне некуда было идти. У меня на районе работала благотворительная организация — они раздают наркоманам шприцы, бинты, мази, помогают с восстановлением документов, с больницами, определяют в реабилитационные центры. Я несколько лет у них паслась. Там можно попить чай с конфетами, они с вещами помогают, обувью. У меня там была соцработник Тамара. Когда мне стало совсем плохо, я к ней приползла за помощью. У меня была температура 40, страшные трофические язвы на ногах. Она вызвала скорую. В больнице мне ноги бинтовали, лечили, но через восемь дней сказали, что выписывают. Я была в панике, не хотела возвращаться на ту хату, где тогда жила. Я позвонила Тамаре, она связалась с «Ночлежкой», а вскоре меня заселили в их приют. Увидела, что там дают продукты, вещи, есть крыша над головой, то есть я могла спокойно выздоравливать. Пообщалась с доктором, мне дали мазь, бинты, я сама перебинтовывала ноги. А через какое-то время мне предложили перейти в «Дом на полдороги», где реабилитируют зависимых. Я сначала не хотела, потому что наслышана про ребцентры — там график, режим, заставляют писать дневник. Но после тюрьмы мне уже не был страшен никакой режим.

— Как вы думаете, почему вы сорвались спустя десять лет трезвости? — спрашиваю я.— В чем причина вашей зависимости?

Вероника долго думает, уже спокойно докуривая очередную сигарету.

— У меня вроде бы было все: семья, родственники, любимый человек, работа, но в то же время мне чего-то не хватало,— медленно, словно ведя разговор с самой собой, произносит она.— Я не могла понять, что же мне нужно… Меня бесило, что у сестры есть ребенок, а у меня нет. Второй мой муж — спортсмен, вообще не употребляет. Он знал, что я была наркоманкой. У него сейчас другая семья, но он тоже мне иногда помогает, денежку переводит, мы общаемся.

Я ему позвонила недавно, поделиться хотела. Он мне говорит: «Ты такая дура». Наркотики оказались сильнее меня. Сама я не смогла их победить.

Вероника очень хочет выздороветь и наладить отношения с сестрой. Разлад с ней ее мучает, она много о ней говорит.

— Сестра не плохая, просто жесткая,— рассуждает Вероника.— Я к ней обращалась, просила пустить меня пожить на дачу. Она говорит: «Ты сама ушла. Мой сын по тебе скучал, ждал тебя. Что я ему скажу, когда ты снова уйдешь?» Я не хочу больше их подвести. Когда я попала в больницу с язвами, сестра ко мне приезжала. И сейчас она мне помогает, отправляет денежку — у меня же нет никакого дохода. Она знает, что я здесь не потрачу на наркотики, а куплю сладкое — я сладкоежка. Но я чувствую, что она держит меня на расстоянии. Виновата в этом только я.

Реабилитация в среднем длится полгода. За это время Вероника надеется выйти на работу. Ее подруга, с которой она познакомилась в тюрьме, открыла свой цветочный магазин.

— В тюрьме я, знаете, повстречалась с такими людьми, с которыми дружу уже 20 лет,— говорит Вероника.— Девочки открыли свое частное дело, кто-то вообще в модельном бизнесе хорошо устроился. Они не наркоманки, просто мы по воле судьбы встретились там, познакомились и дружим. Мне сейчас помогают восстановить документы, потому что у меня ничего не осталось. Все потеряла, пока жила на улице. И я бы хотела сделать зубы. Я не представляю, как выходить на работу с такими зубами.

Передних зубов у нее нет, рот она все время прикрывает рукой.

Я спрашиваю, появляется ли здесь у нее тяга к наркотикам. Она отвечает, что страх смерти оказался сильнее тяги.

— Когда у меня ноги покрылись язвами и температура поднялась, я так испугалась,— говорит она.— Я поняла, что это конец. Вот вчера мы смотрели тематический фильм, и Саша спросила меня, какие чувства у меня вызывает вид шприцев. А у меня он вызывает только отвращение.

Она вытряхивает окурки из пепельницы в урну, берет Кузю на руки.

— Я, знаете, очень боюсь подвести этих людей,— Вероника кивает на дом.— Видеть, что люди помогают кому-то просто так, бесплатно, тратят на нас свои силы, время…

В ее глазах блестят слезы. Кот трется мордой о пальцы Вероники, мурлычет.

— Иногда я иду в церковь, молюсь, благодарю,— она ласково гладит кота.— Столько людей погибло от наркотиков, а я почему-то еще живу.

«Мы должны точно знать, что, приезжая сюда, женщина не находится под воздействием веществ»

Таких бесплатных внебольничных проектов для женщин в России практически нет, говорит координатор «Дома на полдороги» Мария Мурадова. Она называет программу реабилитации уникальной.

Для проекта важно, чтобы в нем участвовали женщины из разных регионов России, поэтому «Ночлежка» готова купить билет до Москвы для любой клиентки. Но попасть в проект может далеко не каждая. «Мы сюда берем либо из больницы, где женщина должна пробыть минимум десять дней без алкоголя и наркотиков, либо из приюта "Ночлежки", где употреблять химические вещества запрещено,— объясняет Мария.— Мы должны точно знать, что, приезжая сюда, женщина не находится под воздействием веществ. Если человек употребил наркотик или алкоголь один раз — мы его выселяем, об этом предупреждаются все клиентки». Главное условие участия в проекте — сильное желание женщины выздороветь, а еще она должна выполнять все установленные здесь правила. Подъем в восемь (в выходные — в девять), отбой в полночь. После отбоя нельзя смотреть телевизор, слушать музыку, громко разговаривать. Можно сказать, что расписание — как в больнице, но Мария говорит, что здесь у женщин есть свободное время, а главное — личное пространство.

Утром после зарядки и завтрака в десять часов все собираются за круглым столом в столовой на ежедневную утреннюю установку. Потом проводятся лекции, групповые занятия с психологом или клиентки выполняют письменные задания, данные им консультантом. Обед готовят по очереди, после обеда свободное время. Три раза в неделю клиентки ездят на встречи групп анонимных алкоголиков, еще три раза в неделю такие группы можно посещать онлайн. В 22 часа обязательное вечернее собрание, на котором женщины подводят итоги дня.

— На таких собраниях мы разбираем день, эмоции, поступки,— рассказывает Мария.— Для нас важно, чтобы все, что мы тут изучаем, применялось на практике. Мы обсуждаем, какие проявления болезни были в течение дня, а что, наоборот, было противодействием болезни.

Раз в неделю женщины индивидуально встречаются с психологом и с консультанткой по химической зависимости.

Пока они живут в «Доме на полдороги», юристы и соцработники «Ночлежки» помогают им восстановить документы, поправить здоровье, устроиться на работу. Мария говорит, что первые месяцы в программе клиентки привыкают к новым условиям, приходят в себя, да просто отсыпаются. Многие попадают сюда с улицы или из больниц после длительного употребления химических веществ, часто буквально выкарабкавшись с того света. Чтобы человек сумел начать новую жизнь, он для начала должен просто почувствовать себя в безопасности, ведь тревога провоцирует употребление.

Примерно с третьего месяца можно начинать поиск работы, помня при этом, что на первом месте остается трезвость — реабилитация, посещение групп анонимных алкоголиков, ведение дневника чувств.

Саша, дежурный консультант, на собственном опыте знает, что если трезвость не становится приоритетом всей жизни, то выздороветь невозможно.

Эта высокая блондинка с пирсингом выглядит уверенной в себе и сильной, но еще несколько лет назад она была совсем другой.

Саша употребляла алкоголь и наркотики, после реабилитации осталась работать в той же частной клинике, окончила курсы консультантов по химической зависимости, устроилась в «Ночлежку». В реабилитации нарко- и алкоголезависимых есть профессия равного консультанта — это человек, имевший опыт зависимости, ведущий трезвую жизнь и помогающий другим преодолевать трудности, связанные с употреблением химических веществ. Саша стала таким консультантом. В «Доме на полдороги» она проводит утренние и вечерние собрания, консультирует женщин.

— На реабилитации я поняла, что хочу помогать другим людям, которые переживают то же, что пережила я сама,— говорит она.— Мне эта работа очень нравится.

На утреннем собрании, на котором я присутствовала, она попросила всех участников нарисовать колесо жизненного баланса и распределить внутри колеса свою занятость и свои мечты, на которые не хватает ресурсов.

Выяснилось, что все участницы собрания мечтают проводить больше времени с близкими, а еще заниматься собственным развитием — в реальности же основное их время съедает борьба за выживание.

Саша предложила женщинам подумать, как найти время и силы для того, о чем они мечтают, и где можно взять для этого ресурс. Они долго это обсуждали. Вероника сказала, что самое важное для нее — здоровье и работа. Если будет и то и другое, ей удастся восстановить отношения с сестрой. «Я должна следить за здоровьем, принимать вовремя лекарства, обращаться к врачу,— сказала она.— И еще вести дневник своих чувств. Я очень эмоциональный человек, мне важно говорить о чувствах. Ресурсы я беру из поддержки родственников. Если сестра позвонит — я готова горы свернуть. Семья еще верит в мои силы, поддерживает меня».

«Никогда не думала, что буду писать в резюме, как я кололась и бродяжничала»

После собрания мы с Сашей пьем кофе и говорим о ее прошлом.

— Я думаю, что моя зависимость — это врожденное заболевание,— говорит она.— Я всегда чувствовала какой-то рассинхрон с жизнью. Мне казалось, что я особенная, причем то в лучшую, то в худшую сторону. Мой папа был алкоголиком, моя мама всю жизнь его спасала, ну это типичная история. И я точно знала, что не хочу, как мама, кого-то спасать. Ну а если не как мама, то, значит, тогда как папа. Мои первые пробы сигарет и алкоголя состоялись очень рано — лет в 10–11. В 14 лет я стала хипповать на Арбате, каталась по стране автостопом, месяцами не появлялась дома, потому что дома мне было невыносимо. Но я как-то окончила 11 классов.

Саша всегда мечтала о помогающей специальности: хотела быть психологом, дефектологом, педагогом, ветеринарным врачом. Но поддержки у родных не находила: «Мне говорили, что это все романтические бредни и что нужно получать нормальную денежную специальность. Вот иди, Саша, на журналистику, у тебя хорошо язык подвешен. А меня это не увлекало».

Под давлением родителей она поступила на факультет искусствоведения, проучилась один семестр, блестяще сдала первую сессию и уехала автостопом в Воронеж к каким-то знакомым, поставив жирную точку на изучении искусств.

— У меня была классная компания очень творческих, славных ребят, и все пробовали психоактивные вещества: кто-то писал картины по ночам, кто-то — стихи, кто-то — музыку. Я тоже этим увлекалась, искала себя в творческих занятиях. Но потом так получилось, что большинство этих людей перестали употреблять, остепенились, а я не смогла остановиться. И выбирала себе партнеров и спутников жизни таких, чтобы с ними каждый день хотя бы выпивать. Так жили все, кого я тогда знала.

Это было обычное дело — каждый вечер выпивать, просто придя с работы. Иногда ссориться, портить вещи и драться.

Неудовлетворенность собой и своей жизнью расшатывала ее нервную систему. Она поступила в вуз на ветеринарное дело, но была отчислена через полгода, потому что не справилась с нагрузкой. «Мне всегда учеба давалась легко,— говорит Саша,— а тут я вдруг поняла, что после попоек и бессонных ночей учиться, как раньше, уже не могу».

Мать поддерживала ее материально, но морально давила: «С ее стороны не было никакого взаимопонимания, поддержки. У нас была полувойна, полуопека. Вероятно, она пыталась меня спасти, вопреки мне самой».

Саша поступила в педагогический колледж, отказалась от алкоголя, наркотиков и сигарет. Два года в колледже она называет «жестким опытом»: «Я не употребляла и пыталась быть нормальной. Училась, чуть-чуть подрабатывала, встречалась с каким-то нормальным парнем. Но мое духовное заболевание не ушло: мне каждый день хотелось плакать или кого-то убить — в основном себя. Возможно, это была депрессия. Мне казалось, я схожу с ума. Я обратилась к неврологу, мне назначали антидепрессанты, но мама сказала, что я на них подсяду и стану овощем, и я не стала пить таблетки». На третий год учебы в колледже она возобновила отношения с прежними знакомыми и вернулась к алкоголю, а потом — к наркотикам. Из колледжа ее отчислили за полгода до получения диплома.

Она погрузилась в «болото отчаяния», из которого иногда пыталась выползти, например однажды, сбежав от своего приятеля, с которым вместе употребляла наркотики, пришла на встречу группы анонимных наркоманов — нашла адрес в интернете. Но ей показалось, что там ее никто не понимает и ничем не может помочь.

— Где-то между делом родился ребенок, где-то между делом я рассталась с отцом моего ребенка, стала жить в квартире бабушки — без особой помощи, потому что с мамой у меня тогда были дистантные отношения. Мой отец умер от алкоголизма, когда мне было чуть за 20, и мы все долго приходили в себя после его смерти. Я подрабатывала курьером, насколько мне позволяли болезни сына. Иногда выпивала, иногда были наркотики. Но я тянула быт, тянула семью. Даже на море мы съездили вдвоем с ребенком.

А потом в ее жизни снова появился «употребляющий мужчина».

— Он дал мне попробовать современные наркотики, и я узнала, что такое зависимость, когда она скрючивает в бараний рог,— продолжает свою исповедь Саша.— Я не заметила, как мой ребенок переехал жить к бабушке, не заметила, как мой дом превратился в свалку. Мне сейчас очень неприятно об этом вспоминать, но жила я среди гор какого-то хлама.

Меня окружали люди, с которыми я при других обстоятельствах не села бы в один вагон метро. Они находились у меня дома, я хотела остановиться, всех выгоняла, со всеми ссорилась, запиралась дома, а через два дня брала ценности, несла их в ломбард и снова шла за дозой.

Однажды, пока Саша была в гостях у друзей, в ее квартиру приехала мама. Увидев состояние жилья, она закрыла квартиру другим ключом, которого у Саши не было. Девушка не смогла больше попасть домой и оказалась на улице.

— Поехать к маме за ключами было немыслимо, потому что в таком состоянии невозможно предстать пред светлые очи,— объясняет она.— Оказалось, что мне негде жить, что у меня не ходят ноги после очередной передозировки. И я либо лежу где-то в лесопарке или в подъезде, либо сижу на притоне, где живет парень, который неоднократно пытался меня убить по причине какого-то психотического состояния. У меня не было связи, я лишилась мобильного телефона. Я просто ждала, когда для меня все закончится закономерным образом.

В притоне она нашла телефон, позвонила другу и попросила пустить ее помыться, чтобы потом поехать к матери.

— Он накормил меня обедом и вызвал мотиваторов — так называют ребят, которые забирают в реабилитацию тех, кто туда не хочет. Они уговаривают человека, получают его формальное согласие,— поясняет Саша.— Вообще я слышала об этой системе много нехорошего, но когда ребята приехали и произнесли: «Здравствуйте, мы из частной наркологии, поехали с нами», я сразу согласилась. Они, конечно, сказали много неправды, зачем-то вкололи мне галоперидол. У них есть схема, как поступать, чтобы вырубить человека и чтобы он никуда не убежал. Но я и так не собиралась убегать. Я понимала, что это мой последний шанс.

Друзья оплатили первый месяц жизни Саши в реабилитационном центре. А еще вымыли и привели в порядок ее квартиру, которую Сашина мать сдала, чтобы оплачивать дальнейшую реабилитацию дочери.

— Мне очень повезло, что у меня остались друзья из прошлой жизни,— констатирует Саша.— Мама сама никогда не пошла бы на такой шаг — она не знала, что такое зависимость и как ее лечить. Когда я через полгода увидела свою подругу, которая приехала меня навестить, то первое, что она у меня спросила: «Ну как, ты нас не очень ненавидишь?» Она сама прошла реабилитацию.

Естественная реакция того, кого заперли в реабилитационный центр,— смертельная обида на тех, кто это сделал. Но не в моем случае.

Потому что я достигла того дна, ниже которого физическое умирание было бы просто спасением. У меня больше не было иллюзий, что я справлюсь сама.

Мы сидим во дворе в беседке, Саша курит. Черный кот Кузя крадется по забору и неожиданно срывается вниз — во двор соседей. Саша вскакивает и бежит его спасать — у соседей две большие собаки. Но она не успевает добежать до ворот, как Кузя снова появляется на нашей территории, взобравшись на забор по соседскому дереву.

Саша с облегчением смеется. Кузю тут все любят — он частенько разряжает напряженную обстановку в доме.

В реабилитационном центре Саша увидела, что там почти нет женщин-сотрудниц, и поняла, что хотела бы работать и помогать именно женщинам с зависимостью.

— Попадая в такие условия, женщины испытывают жуткую тревогу, страх,— говорит она,— многие боятся мужчин, так как пережили насилие, и лечиться в условиях, когда вокруг только мужчины, очень тяжело.

К концу своего лечения она так хорошо себя зарекомендовала, что ей предложили работу. Еще год она работала в реабилитационном центре, а параллельно училась в школе консультантов по химической зависимости. С оплатой школы помогали мама и реабилитационный центр, в котором она работала. Но на второй год работы она устала.

— Меня смущали конвейерность, массовость,— объясняет Саша.— Люди приходили и уходили — я не могла существенно повлиять на чью-то жизнь. От этого выгорала. И еще меня смущали маленькая зарплата и отсутствие официального трудоустройства. Когда я увидела вакансию «Дома на полдороги», то сразу поняла — это то, чем я хочу заниматься. Это помогающая работа, это работа с женщинами, это то, где мой опыт и моя специализация могут быть максимально полезными.

Никогда не думала, что буду писать в резюме, как я кололась и бродяжничала. А здесь этот опыт пригодился.

Я спрашиваю ее, чем отличается программа реабилитации в «Доме на полдороги» от той, которую использовали в частной реабилитационной клинике. Саша отвечает, что сама программа отличается незначительно: везде обязательны дневник чувств, режим дня, утренние установки и ежедневное подведение итогов. А вот если сравнить условия и отношение к клиентам, то они очень разные.

— Там поток,— рассуждает она.— Когда в группе 30 человек, невозможно работать с каждым индивидуально, поэтому все проходит коротко, более стандартизированно. И большинство не понимает, что они там делают. Их туда устроили родственники при помощи мотиваторов, а психолог и руководитель центра работают над тем, чтобы эти клиенты оставались там подольше, потому что за них платят родственники. Там были классные, неравнодушные консультанты, но они недолго держались: выгорали и либо уходили на другую работу, либо срывались и оказывались снова пациентами. Была психолог, которую я считаю потрясающей и до сих пор с ней работаю. Йога по пятницам, баня по средам — я цеплялась за все возможности, которые мне давали. Но там не было свободного выхода из центра, мы не посещали группы анонимных наркоманов, и онлайн-групп тоже не было. На протяжении длительного времени ты просто варишься в круге реабилитантов. Это не самое худшее место, где можно оказаться, потому что, как правило, закономерный итог жизни зависимого человека — тюрьма, больница, смерть. Собственно, это меня и ждало.

А реабилитация, даже самая паршивая,— возможность остановиться в этом полете вниз. Я не устаю говорить об этом нашим клиентам.

Я очень благодарна за тот опыт, который у меня есть. Я опустилась на дно, достигла полной неуправляемости своей жизнью, почувствовала близость смерти — и сделала выбор в пользу жизни.

«В 14 лет я попробовала алкоголь и сразу стала зависимой»

Второй раз я приезжаю в «Дом на полдороги» через полгода, зимой. Подмосковный дом окружен сугробами. Саша выходит в свитере открыть мне ворота. У нее на голове выросла копна дредов. Ее сын пошел в школу. Живет она по-прежнему с сыном и мамой — в «Доме на полдороги» у нее бывают ночные дежурства, поэтому помощь мамы очень нужна.

В доме недавно закончилось утреннее собрание, и женщины разъезжаются на работу. Вероника устроилась в цветочный магазин. Она общается с сестрами и уже виделась с племянником. Но путь в семью, по ее словам, еще долгий.

В «Доме на полдороги» появились новые клиентки. Тут сейчас шесть женщин.

Ира — москвичка, ей 37 лет, у нее две дочери, 15 и 18 лет, и пожилая мама. Ира считает свое детство несчастливым, а семью — дисфункциональной, видя в этом одну из причин своей наркотической и алкогольной зависимости. Но главной причиной она считает свое неумение понять себя, свои чувства и желания. И именно этим она занимается сейчас, на реабилитации: учится слышать себя.

— Употреблять я начала еще подростком,— вспоминает она.— Меня мама растила одна, отца не было. Мама — учитель, это сложная профессия. У нас не было принято говорить о чувствах, я всегда стыдилась того, что испытываю. У меня не было братьев и сестер, была только мать, которая хотела, чтобы я была какой-то другой, но не такой, какая я есть. Она не принимала меня, и я тоже себя не принимала.

Ира — худая, среднего роста. У нее короткая стрижка, делающая ее похожей на мальчика. На ней джинсы и толстовка, она прячет руки в карманы и немного сутулится.

Мы сидим в комнате, где Ира сейчас живет с соседкой Юлей. Кроме кроватей тут есть платяной шкаф и письменный стол, стоящий у окна, прикрытого белыми тюлевыми занавесками. На столе лежит толстая пачка исписанных листов.

— Моя история химической зависимости,— показывает на листы Ира.

Историю зависимости пишут все реабилитантки, это обязательное задание для участия в программе.

Когда Ира лежала в реабилитационном центре в подмосковном Ступино, там тоже нужно было писать о том, как она стала алкоголе- и наркозависимой. Может быть, именно эта психологическая работа с собой и помогла ей понять, что из больницы нельзя возвращаться домой, а нужно искать новое место для жизни.

— Я настолько часто стала попадать на детокс в больницу, капаться, что в последний раз врач на меня просто орал,— вспоминает Ира.— Он и сказал: «Поедешь в Ступино». Я поняла, что с ним спорить бесполезно. Думаю, ладно, гад, поеду, но я-то знаю, что насильно меня там никто не будет держать, в государственной больнице. Если человек не хочет лечиться, а хочет бухать или колоться, бесполезно его лечить насильно — не поможет. Я поехала.

Сначала она рвалась уехать, но психолог предложил ей: «Останься до вторника, и, если не передумаешь, мы тебя отпустим». Она считала дни до вторника. «А потом что-то странное произошло, на меня не похожее,— задумчиво говорит она.— Я подумала: может, мне последний шанс дан? Я уже на таком днище была, что, скорее всего, то лето было бы последним в моей жизни. Смерть уже была близко, она дышала мне в затылок весь последний год. И я это чувствовала, и родные мои чувствовали. И моя младшая дочь плакала, просила меня не оставлять ее, как оставил отец, и мама моя говорила: "Слушай, может, тебе уже умереть, мы тебя похороним и не будешь ты нам нервы трепать?"».

Уже в «Ночлежке» Ира стала много писать в дневнике о своем детстве, анализировать причины своих конфликтов с матерью с самой собой.

— Мама была любительницей находить для меня педагогов построже,— вспоминает она.— Маме казалось, что она такая слабая, она не справляется со мной, отца у нас нет, пусть хоть кто-то меня уму-разуму научит. Я всегда мечтала о командных видах спорта, но мама меня в спорт не отдавала, она записала меня на скрипку, которую я терпеть не могла. И учительница по скрипке была либо фанатиком, либо садистом, либо и то и другое. Потому что она таскала меня за волосы, заставляла играть допоздна, у меня были мозоли на руках до крови. Я играла, а по скрипке слезы текли. Я прогуливала ее уроки. Обычно человек прогуливает как — лежит на диване или общается с друзьями, и ему хорошо. А я прогуливала, но мне не было хорошо: я стояла в каком-то дворе под дождем с этой скрипкой, я просто не хотела идти к учительнице. А когда я к ней попадала, она говорила, что я мало играю, и оставляла меня на несколько часов.

— Вы считаете, у вас было тяжелое детство? — спрашиваю я.

— Я даже не предполагала, что оно у меня тяжелое,— отвечает Ира.— Я не знала, как бывает хорошо. Со мной не дружили дети в школе, потому что мама из добрых побуждений устроила меня в престижную английскую школу — она пошла туда работать, чтобы и меня туда взяли. А я ребенок из бедной семьи. Нас было двое — мама и я. Сколько тогда, в 1990-е, учителям платили? А там все дети на понтах, все красивые, и я, нищенка. Естественно, со мной никто не дружил, я была изгоем.

И когда я подросла, в 14 лет я нашла себе друзей из другого района, с ними я попробовала алкоголь и поняла, что вот здесь я чувствую себя собой, чувствую освобождение.

И я сразу стала зависимой. После первого раза я стала употреблять систематически, каждые выходные я ехала в другой район к друзьям.

Ира сидит на кровати, подтянув ноги к подбородку, и смотрит в окно на голые ветки деревьев. За ее спиной на стене — любительский рисунок с летучей мышью, похожей на дракона.

— Я никогда не была правдива ни перед собой, ни перед мамой,— продолжает она.— Я не росла в правде. Я не могла рассказать маме, что мне плохо, показать ей свою слабость. Я могла смеяться, хотя мне было больно. Моя мама всегда говорила мне: «Ира, не пей, иначе ты сопьешься». Я еще была маленькой, а она мне это говорила. Она сама не пьет, но ее отец пил.

В 18 Ира покинула дом: «Я закончила девять классов, колледж и быстренько выскочила замуж. От мамы мне надо было слинять — не было там никакой любви».

У нее родились две дочери.

— Жили мы в однокомнатной квартире мужа, которую выделила его родня,— говорит она.— Между кухней и комнатой была картонная дверь.

Муж считал, что раз он содержит семью, то вправе выпивать.

А я на тот момент не употребляла, физически не могла. Старшая дочь родилась сложной: у нее было нервное расстройство, она плакала круглосуточно. Для меня ее сон был чем-то священным. Я ее укладывала спать, думала, что сама посплю — и тут приходит с работы этот козел...

Она замолкает, потом говорит, все так же глядя в окно: «Ну извини, что я тебя так называю, тебя уже нет».

— Он пил и пел песни,— продолжает она.— Он считал себя певцом. У нас были сильные скандалы из-за этого. На самом деле, я бы никогда не родила второго ребенка. Но я не хотела, чтобы моя старшая дочь страдала так же, как и я. А я всегда мечтала о брате или сестренке. Я росла одна. А ребенок не должен один расти.

Ира считает, что, попав из-под материнской опеки к мужу, оставалась в неволе:

— Я полностью зависела от мужа. Не могла взять и уйти от него, я была привязана к нему маленькими детьми.

Когда старшая дочь пошла в школу, Ира поступила в институт на филологический факультет.

— Мне было 24, я сдала хорошо экзамены и стала учиться. Мама забрала детей — из лучших побуждений, чтобы я все успевала. Тогда я и пошла вразнос: свобода — гуляй, рванина. Умудрялась и учиться, и бухать. Жила я еще в квартире мужа, но своим мужем его уже не считала. Пила я очень много. Знакомые говорили: «Ир, ты сопьешься». Я отвечала: «Вы дебилы? Все пьют, но почему вы говорите это только мне?»

— А как вы учились?

— На «пятерки». Я могла всю ночь тусить, бухать, потом утром выпить кофе и ехать в институт, на коленке в метро выучить все, что надо, ответить на лекции, сдать реферат, написанный в метро. Я считала себя избранной, гениальной. И думала: если я так хорошо учусь, все успеваю, почему я должна себе что-то запрещать? Это у других голова болит с похмелья, а у меня — никогда, я наутро все прекрасно помню. И вообще это другие спиваются, а я нет.

К концу обучения она переехала к матери и своим детям. На последнем курсе института на практике в школе договорилась о том, что выйдет туда работать. Но чтобы выплатить потребительский кредит, устроилась подрабатывать официанткой в ресторане. Там она и познакомилась с наркотиками.

«Я считала, что это ступень повыше,— говорит она.— Я думала: алкоголь для всех доступен, а вот наркотики — для таких избранных, как я. Я хотела попасть в эту "избранную" тусовку. Их же не продают, где попало: надо войти в определенные круги. И я вошла».

Ее мать нашла в доме наркотики и вызвала полицию. Иру судили за хранение наркотиков с целью употребления. «Мне повезло, что нашли они немного, и что меня судили в первый раз, и что у меня дети,— говорит она.— Мама не поскупилась на адвоката, он собрал отовсюду хорошие характеристики: из института, колледжа, из школы и детского сада, где занимались мои дети. Меня старшая дочь выручила — она была отличница. Но это она сама такая, я тут ни при чем. Хотя я всю жизнь гордилась, что у меня дочка отличница, и приписывала это себе». Ей присудили штраф, но из-за судимости о работе в школе можно было забыть.

— Я очень тогда обозлилась на мать,— вспоминает Ира.— Хлопнула дверью и сказала ей, что больше она меня не увидит. Хотя вот как может взрослый человек хлопнуть дверью и бросить своих детей? Я ушла из дома на три года, жила с барыгой в Долгопрудном. Работала на двух работах в торговле, половину зарплаты отдавала маме, половину — барыге. Я употребляла наркотики каждый день в течение трех лет. К барыге приходила женщина с ребенком, пока она употребляла, я играла с ее ребенком, и меня это вышибало: вот я играю с чужим ребенком, а мои дети меня не видят. Я была на грани. Барыга меня не бил, но издевался морально. Если ему что-то не нравилось, он на меня орал — я все время боялась что-то не так сделать. Но я зависела от наркотиков. Когда я наконец ушла от него, то была полностью разрушенной. Я боялась смотреть на людей, все время глядела в пол, на лицо я опускала волосы. И я заикалась.

Очередная попытка наладить жизнь с мамой и детьми закончилась плохо. Ира продолжала работать мерчендайзером, но три года употребления наркотиков не могли пройти бесследно: она срывалась и на работе, и дома, была агрессивной.

— Если раньше наркотики и алкоголь я употребляла как развлечение, то после трех лет жизни с барыгой мое употребление стало частью меня, моего характера, моей жизненной системы. Вот человек просыпается утром, чистит зубы, умывается, пьет кофе — это обычный ритуал. А мне надо было обязательно употребить — это был мой ритуал. Я уже не могла без этого жить.

А так как с барыгой я рассталась, возможности получать наркотики уже не было, а других путей я не знала — остался алкоголь, и я начала употреблять его регулярно и систематично, как до этого наркотики. Утром, днем и вечером, каждый день. И буквально за один год я полностью спилась. Я бегала за мамой с ножом при детях. Дети орали, им страшно было.

Ира прячет лицо в коленях.

— Можно я выйду покурить? — спрашивает она.— Я быстро.

Вернувшись, она рассказывает о муже. Они развелись в 2016-м, ей посоветовали сделать это в органах опеки.

— Я не планировала разводиться — ну не живу я с ним — и ладно,— говорит она.— Денег от него я и так, и так не видела бы. Но опека мне объяснила, что это на будущее: «Вот ваши дети подрастут, он будет с них алименты требовать. А если разведетесь сейчас и подадите на алименты, то будет видно, что он их не платит, и тогда ваши дети в будущем окажутся защищены от его притязаний». И я с ним развелась. Он семью не обеспечивал, но очень любил детей, все время приезжал к ним. Он так и не женился во второй раз, говорил: «У меня только одна семья, никто мне больше не нужен». Дети его любили, особенно младшая.

Ира замолкает, теребит пальцы, как будто собирается с мыслями — или с силами.

— Его смерть на моей совести,— говорит наконец.— В тот раз у меня денег не было, и мне хотелось употребить. Муж приехал ко мне, и я уговорила его купить наркотик. Мол, попробуй вместе со мной. Он купил, ему понравилось, и потом он быстро перешел на более тяжелые солевые смеси. Полгода прошло, и он умер. У меня даже мысли не было, что возможен такой исход. 1 сентября попробовал, 23 мая умер. От солей люди быстро сгорают.

— А до сентября он не употреблял наркотики?

— Ни разу. Я потом много думала обо всем этом. Он не смог остановиться. Я никогда не могу остановиться в алкоголе, преград не вижу вообще. Чтобы мне остановиться пить, надо попасть в больницу. Иначе я просто допьюсь до смерти. А у него так вышло с наркотиками.

«Есть такие, как я — нас надо вести, сопровождать»

Дети боялись Иру, а мать требовала, чтобы она съехала. Семье по наследству досталась комната в центре Москвы, ее продали и купили двухкомнатную квартиру в спальном районе. Ира переехала туда с детьми. Но через год дети вернулись к бабушке, потому что их мать уже не могла работать, чтобы их содержать.

— Я работала много и много употребляла,— вспоминает она.— Мне было важно иметь опору, чтобы показать: я не алкоголичка, алкоголички не умеют так, а я учусь на «пятерки», работаю на двух работах, все успеваю, содержу детей. Но пять лет назад эта опора разрушилась. Я могла продержаться максимум недели три, не употребляя, потом разрешала себе расслабиться в выходные, а в понедельник просто не выходила на работу. Я каждый месяц устраивалась на новую работу. Мои запои стали настолько тяжелыми, что самостоятельно я разучилась из них выходить. Я приползала в больницу, хотя мне не хотелось туда возвращаться, и я ненавидела врачей, которые мне тыкали. Но приходилось, потому что я понимала, что сдохну. А жить-то хочется. В тот период я уже перестала искать работу. Обзавелась жильцами. В одну комнату я заселила человека, который давал мне деньги, а в моей комнате вместе со мной поселилась моя подруга — она не москвичка, снимала в Москве квартиру, пока я не предложила ей съехаться. Она оплачивала мои услуги ЖКХ, где-то 7 тыс. руб.

Подруга моя запойная, мы жили от запоя до запоя. Раньше, когда в кино показывали, что у кого-то бутылки стоят на полу, я не верила, что так бывает. А у нас так и было: идешь в туалет — бутылки рассыпаются под ногами. Между запоями мы все это выносили, мыли.

— А жилец не пил?

— Нет. У меня разные жили, но всегда непьющие, нам везло. Жильцы с нами жили, потому что мы не были буйными. Мы с ней нажремся и спим. Потом идем за добавкой и опять спим.

Ира берет лист бумаги и что-то записывает.

— Сейчас я так подробно вспоминаю, и проснулось желание выпить,— поясняет она.— Но это бывает. Самое главное — не разгонять это в своей голове.

В комнату заглядывает Юля, соседка Иры. Она извиняется и объясняет, что ей нужно забрать свитер, потому что пора ехать на группу анонимных алкоголиков.

— Я сегодня не поеду, но подключусь онлайн,— говорит Ира.

Вместе с Юлей в комнату прошмыгнул кот Кузя. Он прыгает на кровать к Ире, и Ира гладит его по спине.

— Как вы попали в «Ночлежку»? — спрашиваю я.

— Случайно. Это мне Бог помог. Я была в Ступино на реабилитации. Мы с Юлей вместе там были, но она сюда раньше уехала. Ей нельзя было возвращаться домой: у нее употребляющие родственники. И я много раз слышала в Ступино про реабилитацию в «Ночлежке», но я считала, что это все не про меня. Я не бомжую, мне есть где жить, у меня никто из родных не употребляет, а «Ночлежка» нужна тем, кому некуда пойти после реабилитации, тем, кто жил на притонах. И буквально перед выпиской я вдруг осознала, что не хочу ехать домой, к маме. Что если я вернусь домой, то будет все то же самое, что и раньше. Моя мама ни в чем не виновата, я давно ее простила, и я благодарна ей за то, что она растит моих детей. Но она — созик (созависимый человек), и она своими словами, образом мышления, действиями всегда подталкивает меня на употребление. Мы это на реабилитации тоже изучали.

Созависимость — это такая же болезнь, как и зависимость.

И если я лечусь от своей зависимости, то она не лечится от созависимости. Ее болезнь заставляет меня уходить в мою же болезнь. Она, конечно, очень рада, что я не употребляю, но для ее привычного образа жизни и мысли мое нынешнее поведение ненормально, и она будет неосознанно подталкивать меня изменить его. Когда я это поняла, мне стало так паршиво, так жалко своих усилий, я прямо чувствовала себя как приговоренный к казни. Понимаете, есть люди, которым достаточно одного толчка — и они могут дальше сами все преодолеть. А есть такие, как я — нас надо вести, сопровождать. Просто такой тип личности. Мне нужно больше помощи. Я пошла к соцработнику в больнице и попросилась в этот проект «Ночлежки». Хотя внутренний голос говорил мне: «Ира, что ты делаешь, на что ты идешь? Давай поступим, как ты привыкла — поедем домой». Но я чувствовала, что принимаю правильное решение. И ни разу не пожалела.

— Вы сказали, что смерть шла за вами по пятам. Сейчас она отступила?

— Никогда не знаешь точно. Но вокруг меня многие умерли. Близкие люди, которые употребляли. Моя лучшая подруга, которую больше никто не заменит. Мне сложно сходиться с людьми, а она была именно моим человеком. Она шесть лет после кодировки не пила, а потом запила и через год умерла. Брат мужа, часть нашей семьи, близкий мне человек, тоже умер от алкоголя. Муж умер в 2023-м от наркотиков. Я не знаю, почему мне дали еще один шанс. Может быть, это из-за детей. Старшая-то уже живет самостоятельно, она справится. А вот младшая очень похожа на меня. Ей 15, она живет с моей мамой, ей очень тяжело. И я очень хочу забрать ее. Но я смогу это сделать, только если точно буду уверена в том, что не сорвусь. Она очень переживала, когда умер папа. И для нее важно, что я есть.

— Дочь знает о ваших планах?

— Да. Но у меня выздоровление и лечение от моей болезни стоит на первом месте. Все остальное — на втором. Как бы я ни любила своих детей, как бы я ни хотела резко изменить их и свою жизнь, выйти на работу, помогать им и матери финансово — у меня уже четвертая реабилитация, и я понимаю, что если не ставить выздоровление на первое место, то ничего не получится. Я сорвусь на употребление, и ничего из того, что я хочу сделать для своих родных, я не сделаю. И находясь здесь, я помогаю всей своей семье, но в первую очередь младшей дочери. Это максимальное, что я могу сейчас для нее сделать.