Изданы записные книжки Венедикта Ерофеева. Анна Наринская считает, что они проливают свет на отношения автора поэмы "Москва--Петушки" с его страной, властью и народом.
На последней странице недавно вышедшего второго тома записных книжек Венедикта Ерофеева писатель встречает новый 1979 год. От числа, обозначенного как 2-3 января, запись такая: "Смерть и воскресение понемногу. Рекорд мизантропии и рекордное количество блевотины". Тут драгоценно каждое слово. Во-первых, "смерть и воскресение", в каком-то смысле "смерть, она же воскресение", то есть то состояние духа, души, мысли и организма, о котором и в котором написана хроника следования электропоезда с Курского вокзала до станции Петушки. Во-вторых — блевотина. С ней все еще более ясно. Она — неотъемлемая часть досконально выверенного ритуала, законное последствие действия, емко описанного в содержащей одну только эту строчку главе "Серп и Молот--Карачарово". То есть сначала "и немедленно выпил", а потом "выпитый стакан то клубился где-то между чревом и пищеводом, то взметался вверх, то снова опадал. Это было как Везувий, Геркуланум и Помпея, как первомайский салют в столице моей страны. И я страдал и молился". Ну и, понятное дело, метафизически. С метафизикой блевотины дело обстоит очень хорошо — позвольте вас отослать к "Тошноте" Сартра, а лучше к хармсовскому "нас всех тошнит", или подберите себе сами по вкусу.
С мизантропией сложнее. То есть с ерофеевской мизантропией. Ведь в главном своем произведении он смотрит на мир умиленными глазами ощутившего приход алкоголика. Что, правда, не отменяет непременного припадка отвращения к человечеству, который накатит на этого персонажа, когда запой кончится. Ерофеевский вариант мизантропии, как явствует из его записей (том записных книжек 60-х годов вышел в 2005 году, том записей с 1972 по 1979 год, на удивление не снабженный никакими комментариями, ни даже именным указателем,— только что),— это полное и окончательное ощущение непринадлежности к остальному миру, отстраненности от него и даже некоторой подозрительности. Если попытаться такое отношение к миру окрестить греческим словом — в пандан к "мизантропии", то подходит не совсем существующее, хоть и правильное в грамматическом смысле "мизозойа". Нелюбовь к жизни, к действительности, к внешним происшествиям. Вернее, незаинтересованность во всем этом.
Среди огромного количества записей, которые Венедикт Ерофеев сделал в не самый бедный на общечеловеческие события период с 1960 по 1979 год, не зафиксировано практически ничего общественно-политического. Разве что упоминается, что в 1976 году ЮНЕСКО признало СССР "самой читающей страной". Причем это безразличие никак не может объясняться позицией "внутреннего эмигранта", занятой по причине ненависти к советской власти. Потому что у Ерофеева никакой такой ненависти не было, как и желания разоблачить или обличить. А было понимание, что вот эта улица очень грязная, но по этой грязи придется идти. И что в какой-то момент обязательно поймешь, что идти по этой грязи иногда весело и всегда умилительно. В часто цитируемом интервью Венедикта Ерофеева журналу "Континент" на вопрос, как к нему относится родная советская власть, писатель отвечает: "Она решительно не обращает на меня никакого внимания. Я люблю мою власть".— "За что же особенно ты ее любишь?" — "За все".— "За то, что она тебя не трогала и не сажала в тюрьму?" — "За это в особенности люблю. Я мою власть готов любить за все".— "Отчего же у вас невзаимная любовь?" — "По-моему, взаимная, сколько я мог заметить. Я надеюсь, что взаимная, иначе зачем мне жить?" И можно здесь сколько угодно говорить про иронию, но искренность этих слов неотменима. Эта та же самая искренность, которая пронизывает знаменитый пассаж из "Москвы--Петушков" про "глаза моего народа", предстает во всей своей прямолинейности. "Мне нравится, что у народа моей страны глаза такие пустые и выпуклые. Это вселяет в меня чувство законной гордости. Можно себе представить, какие глаза там. Где все продается и все покупается... глубоко спрятанные, притаившиеся, хищные и перепуганные глаза... Смотрят исподлобья с неутихающей заботой и мукой — вот какие глаза в мире Чистогана... Зато у моего народа — какие глаза! Полное отсутствие всякого смысла — но зато какая мощь! (Какая духовная мощь!) Эти глаза не продадут. Ничего не продадут и ничего не купят. Что бы ни случилось с моей страной. Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий, в годину любых испытаний и бедствий — эти глаза не сморгнут". Думаю, мало найдется в наши дни читающих эти строки без того, чтобы воскликнуть вслух: "О, как прав ты был, Веничка, и как, в то же время, как неправ",— и немедленно выпить. Ведь теперь, взглянувши в глаза миру чистогана, мы можем с уверенностью подтвердить, что да, они такие — притаившиеся, хищные, слегка бегающие и перепуганные. А вот насчет глаз нашего народа, которые ничего не продадут и ничего не купят, что бы ни случилось с моей страной... Нет, лучше немедленно выпить.
Кстати, о выпивке — волнующие хроники запоев: "На первом троллейбусе — в Царицыно, забираюсь в окошко и сплю. Холод. Вскакиваю в 11 — в магазин, опохмелился алжирским, еще, еще. Утро субботы. Так и спал на верхней лестничной клетке. Опять (с собой бутыль) допиваю ее", — составляют ничтожно малую часть ерофеевских записей. Как и, например, построзановские мысли о сущности еврейства (из которых самая забавная: "Всем хорош еврей. Вот только жалко, совсем не умеют жить. И коварства в них нет, и яду нет. Так, легкая подколодность") или вообще какие-нибудь личные наблюдения и соображения. Основной массив занесенного автором поэмы "Москва--Петушки" в свои тетрадки — цитаты. Их прямо-таки тысячи. Из Сервантеса, Ибсена, Андре Жида, Достоевского, Бергсона. Эти короткие отрывки похожи на записи разговоров. Таких разговоров, которым нашей действительности — неважно, советской или нет,— противопоставить нечего. Кроме, разумеется, общения с Митричем. С которым можно заняться икотой.