Режиссер мира сего

комментирует Анна Наринская

Нацисты. Нацисты, а еще рабы и рабовладельцы. В нашей семье это были крайние образы зла. Я до сих пор выясняю — действительно ли эти образы выражают абсолютное зло.

Мои родители имели совершенно четкие представления, что такое добро, а что такое зло, что такое кич, а что такое настоящее искусство. Все, что было для них аксиомой, я ставлю под вопрос. Я объявил войну себе самому, тем ценностям, с которыми я был воспитан. Моя мишень — успокоенность "хороших людей", их уверенность в собственной правоте, которая царила в моей семье.

Отношения с родителями, вернее с их способом жить и думать, и соответственно с нацистами, рабами и рабовладельцами Ларс фон Триер выясняет до сих пор.

Наблюдая за жизнью своих родителей, я стал думать о том, чем философские и нравственные убеждения оборачиваются в жизни. Я думаю об этом до сих пор. Меня занимает вопрос, почему добрые намерения никогда не приводят ни к чему хорошему? Почему ни к чему не привели прекрасные намерения моих родителей? Почему мои собственные прекрасные намерения ни к чему не привели?

Тем, к чему приводят прекрасные намерения, Триер вплотную занимается в "американской" трилогии. Прекрасную Грейс (в "Догвилле" ее играет Николь Кидман, а в "Мандерлае" — Брис Ховард) они довели до самого плохого.

Ее проблема в том, что у нее очень определенное представление о демократии. И она уверена, что другие люди должны его разделять. Я думаю, что в Ираке под Саддамом царила своего рода мораль. Я не в восторге от этой морали — те, кто ее придерживался, убили и сгноили в тюрьмах множество людей. Но невозможно просто выбросить старую мораль, старые правила на помойку и заставить всех жить по новым — прекрасным. Моральные традиции развиваются изнутри. И мне просто смешны те, кто считает, что существует один правильный путь, которого должны придерживаться разные общества.

В своем последнем фильме "Самый главный босс" Триер вроде бы не занимается вселенскими проблемами. Эту снятую в почти "догматическом" стиле комедию из жизни датских айтишников режиссер задумал в момент творческого кризиса. Он полгода пытался написать сценарий "Васингтона" (sic!) — заключительного фильма из американской трилогии, куда входят "Догвилль" и "Мандерлай". И ничего не получалось. Тогда Триер сам сказал себе те слова, которые всегда говорил режиссерам, приходившим к нему жаловаться, что "все застопорилось": "А вы примите маленькую таблеточку Догмы. Это расслабляет". "Самый большой босс" — та самая таблетка Догмы. Триер принял ее перед тем, как снова взяться за препарирование американцев, которые ему, как кажется, уже порядком надоели.

С "маленькими таблеточками" у датского режиссера вообще особые отношения. Он боготворит сильный и вызывающий привыкание антидепрессант прозак:

Когда ты разламываешь капсулу, оттуда высыпается сладкая пудра. Я люблю рассыпать ее в кармане: опустишь туда руку, а оттуда — такой сладкий запах.

Триер уверяет, что именно прозак спас его, когда умерла мать:

Я был в ужасном состоянии — не мог выйти из своей спальни. Довольно трудно снимать фильмы, не выходя из спальни... И вот кто-то принес эти таблетки и они помогли.

Тяжелая депрессия, в которую впал тогда Триер, связана не только с тем, что он не мог справиться с потерей. На смертном одре его мать — убежденная коммунистка и не менее убежденная нудистка — объявила Ларсу, что человек, с которым он прожил всю жизнь — такой же убежденный коммунист, нудист и к тому же еврей,— не его отец. А его настоящий отец — датчанин немецкого происхождения, потомок датского композитора Хартмана.

Пораженный Триер попытался увидеться со своим настоящим отцом, но тот заявил, что будет разговаривать с новоявленным сыном только через адвоката.

Что еще ожидать от человека, многие поколения предков которого были немцами. И знаете что? И во мне есть что-то такое,— признал Триер, когда немного успокоился.— А я-то всегда недоумевал — откуда во мне такая жесткость. Ведь я думал, что мои предки — евреи. А теперь я понимаю, откуда во мне это нацистское. А вот мой приемный отец был человеком мягким. Он был очень любящим человеком, и не могу сказать, чтобы откровение моей матери меня обрадовало.

В менее оцененном, чем "Догвилль", "Мандерлае" триеровская герония Грейс пытается разобраться с рабством — одним из основополагающих зол из триерова детства. Она хочет привить группе черных рабов идеалы свободы и демократии. Конечно, ее ожидает провал. Но на пути к нему она успевает вдоволь помечтать о страстном сексе с большим черным мужчиной. Идея вроде бы дешевая, но для Триера немаловажная — источником, вдохновившим его на "Мандерлай", он называет знаменитую "Историю О" — книгу, где рабство предстает мазохистской сексуальной фантазией.

За "Мандерлай" датского режиссера, конечно, обвиняли в "сексизме", в одностороннем, грубом понимании женщин. Только про Триера это совсем не правда. Когда этот режиссер выводит настоящего героя, он всегда — героиня.

Потому что женщины больше склонны к мученичеству, чем мужчины. Когда я был маленьким, у меня была детская книжка с картинками, которая называлась "Золотое сердечко". Мне она очень нравилась тогда и нравится теперь. Эта сказка про маленькую девочку, которая отправилась в лес. Когда она входила в лес, она была хорошо одета и в карманах у нее было полно всяких вещей, а выходила она оттуда совершенно голая — все раздала. Последняя строчка в сказке была такая: ""Ну, ничего, со мной все будет в порядке",— сказала Золотое сердечко". По-моему, эта строчка предельно четко выражает роль мученика в мире. Только этот мученик почти всегда оказывается мученицей. История Бесс из "Рассекая волны" — из этой книжки.

В протестантской, то есть не признающей мучеников Дании, Триер должен считаться по ним экспертом. В католичестве, которое он уже десять лет как исповедует, мучеников принято чтить с особым рвением. Правда, заявивший о своем обращении во всеуслышание "только чтобы позлить своих очень протестантских соотечественников" Триер особым религиозным рвением не отличается.

Ну, не знаю, насколько я настоящий католик. Скорее всего, нет. Я католик, но не ради католицизма как такового. Мне было необходимо испытать чувство принадлежности к религиозному объединению, к Церкви. Потому что мои родители были убежденными атеистами.

Кажется, что за все, что мы получили от Триера, мы должны быть благодарны паре почивших коммунистов-нудистов. Например, за знаменитый манифест "Догма 95", заставляющий подписавших его режиссеров работать по весьма строгому регламенту. (Кстати, манифест назван так не только из-за года, в котором был провозглашен, но и в честь девяноста пяти тезисов, которые Мартин Лютер прибил к двери Виттенбергского собора в 1517 году.)

Поскольку мои родители были коммунистами, в детстве мне разрешали делать то, что я хотел, и не делать того, чего я не хотел. Моих родителей не интересовало, что я сегодня делал — ходил в школу или попивал белое винишко. После такого детства хочется загнать себя в жесткие рамки. Мне необходимы формальные правила, ограничивающие мою свободу, в том числе и эстетическую. Потому что самое лучшее место для мыслей о свободе — это тюрьма.

В своем последнем фильме "Самый главный босс" Триер довел необходимую ему несвободу практически до абсурда. Во всяком случае, в техническом плане. Это фильм снят без оператора. Режиссер использовал новый способ съемки, изобретенный им, "чтобы свести к минимуму человеческий фактор". Его изобретение называется Automavision.

Выставляется кадр, а потом камера сама с помощью компьютера решает, когда ей менять фокус, отъезжать или наезжать. Я годами снимал фильмы "с плеча", потому что я помешан на контроле — хочу все контролировать сам. А с Automavision я только выставляю кадр, а потом уже ничего не контролирую — компьютер все контролирует.

Отснятый контролирующим все компьютером, "Самый главный босс" рассказывает практически притчу (как, впрочем, и все триеровские фильмы) о "лжи во спасение". И о сущности актерства. Руководитель датской айтишной фирмы придумывает некоего "самого главного босса", который обретается, конечно, в Штатах, для того чтобы сваливать на него непопулярные решения. А когда находится покупатель, согласный выложить за фирму порядочную сумму (им оказывается злобный, но полный сюрпризов исландец, ненавидящей датчан-оккупантов), обманщик нанимает безработного актера, чтобы тот сыграл роль этого "самого большого босса" и подписал договор.

Название фильма легко было бы счесть метафорой: "Самый главный босс", безусловно, Бог. Соответственно, сюжет, изложенный в фильме, можно было бы счесть историей о людях, которые верили в Бога, а потом со всей очевидностью убедились, что его нет. Мрачный голос Триера своевременно предупреждает нас, чтобы мы этого не делали. Скрывающийся за кадром режиссер в самом начале произносит с очень убедительной интонацией: "Вот фильм. Это комедия. Она безобидна". В последние слова почему-то не верится.