К удовольствию любителей политдетективного жанра (если, конечно, таковые еще остались) лидер НПСР ("партии Руцкого") проф. Липицкий решил возобновить сюжет про 11 чемоданов с компроматом. По сообщению Липицкого, часть чемоданов Руцкой сумел сохранить, и именно поэтому выход Руцкого из "Лефортова" так нервирует руководство страны.
Когда Руцкой еще пребывал в "Лефортове", аргументация Липицкого была иной: тогда профессор сравнивал знаменитого авиатора с Нельсоном Манделой, т. е. с негритянским узником-мучеником, самый факт пребывания которого в тюрьме компрометировал режим, позволяющий себе такое злодейство. Логически рассуждая, указание на спрятанные чемоданы было бы куда полезнее сделать именно тогда: власти побоялись бы разоблачений и смягчили бы свое отношение к Руцкому-Манделе. Впрочем, сообщение проф. Липицкого несуразно еще по одной причине. С 21 сентября по 3 октября существовал президент Руцкой, которому не было никакого резона церемониться с лжепрезидентом Ельциным, и существовали верные Руцкому газеты, которые, вероятно, не отказались бы напечатать что-нибудь интересное. Из того, что напечатано ничего не было ни тогда, ни после 4 октября, когда тоже ничто не мешало передать через адвокатов остающимся на воле друзьям местонахождение чемоданов, — можно сделать вывод, что чемоданов и в природе не было. Фантазия же проф. Липицкого в значительной степени иссякла, и в поисках скандала, насущно необходимого известному центристу, он пошел по второму кругу, создавая remake "11 чемоданов — 2".
Тем временем сам чемоданодержатель, окончательно избавившись от сомнений и раздумий (в которых, по мнению Ивана Рыбкина и Сергея Шахрая, должны пребывать амнистированные), объявил свою несомненную волю к борьбе и победе: "Никогда не страдал манией величия, не стремился к власти, но уверен, что уйти и бросить все и всех — сейчас просто безнравственно". Значительно менее афористичен (и даже сбивчив) Руцкой оказывается при описании конкретного дела 3 октября: "Да, я призвал людей взять и 'Останкино', но туда люди направились еще до захвата мэрии и гостиницы 'Мир', и остановить их я не смог. Хотя и пытался. Когда увидел, что сил недостаточно, сразу предупредил: сегодня ни в коем случае никакого 'Останкино'. Но было поздно: управлять ситуацией, не имея средств управления, не представлялось возможным, обстановка развивалась стихийно".
Рассуждения о дефиците средств управления в устах генерала звучат странно. Речь идет не об управлении тысячекилометровым фронтом, но о конфликте в условиях одного (пусть большого) города. Если бы люди Руцкого повиновались его командам, и если бы Руцкой желал предотвратить штурм телецентра, достаточно было бы одного курьера-мотоциклиста с приказом вернуться назад. Но поскольку и люди не слушались, и Руцкой не пытался (во всяком случае, ничего не слышно о попытке предотвратить штурм посредством посылки курьера), то во всем виноваты средства управления. При таком умении управлять ситуацией непонятно, почему Руцкой так боится "уйти и бросить все и всех" — от ухода генерала, которого, по его же словам, не слушаются, народное дело вряд ли пострадает.
Аналогичные проблемы испытывает и прежний наперсник Руцкого артист Никита Михалков. Рассказывая о бедах возглавляемого им Российского фонда культуры, артист сообщил: "Мы каждый день, как на фронте, теряем людей... Люди бросают свои научные проекты и уходят в коммерческие структуры". Виноваты же в том, во-первых, купцы, не дающие денег, во-вторых, не менее скупой президент. Обиженный Михалков пригрозил: "Как только я окончательно удостоверюсь, что живу в стране, где государство и правительство не выполняют своих обещаний, то, простите меня, скажу: я в гробу видал и такое государство, и такое правительство".
Михалков уже шестой десяток лет живет "в стране, где государство и правительство не выполняют своих обещаний", и трогательно видеть, как почтенный старец с юношеской горячностью воспринимает это, хотя и прискорбное, но никак не новое обстоятельство. Однако артистическое желание увидеть в гробу тех, кто не выполняет свои обещания, опасно, ибо, логически рассуждая, для осуществления этого желания Михалкову пришлось бы наложить на себя руки. Когда летом 1993 г. Михалков пришел сменять прежнее руководство фонда, он прельстил культуртрегеров как раз обещаниями развернуть коммерческую деятельность и добыть кучу денег — так же как Остап Бендер в Васюках прельщал членов "Клуба четырех коней": "Деньги потребуются только на первичные телеграммы, а дальше пожертвования некуда будет девать". Летом 1993 года артист отнюдь не отрицал того, что правительство и коммерсанты бывают прижимисты, но обещал силой своего художественного и коммерческого гения эту прижимистость преодолеть — так что в случае фиаско надо винить не золотую рыбку, а неискусного (хотя и тороватого на обещания) рыболова. Впрочем, нынешняя михалковская истерика вполне соответствуют стилю русского мачизма (от исп. macho — "мужчина", "самец"). Если латиноамериканский мачо (см. колумбийские телесериалы и сочинения Гаврилы Маркеса) демонстрирует свою чрезвычайную маскулинность более или менее постоянно, то артистический русский мачо (Михалков, Говорухин, Кабаков) более подвижен и постоянно переходит от образа крутого мена к образу плаксивой бабы, а затем снова к образу крутого мена etc. Мачо Михалков сейчас, очевидно, находится в плаксивой фазе.
Как выясняется, есть глубокая специфика не только в образе русского мачо, но и в образе русского диссидента. Рассказывая об авторе "версии #1" Глебе Павловском, его подельник по самиздатскому журналу "Поиски" Владимир Гершуни отмечает, что еще в 1980 г. в открытом самиздатском письме его коллега по поискам "отстаивал право таланта отбросить брезгливость в случае опасности... В том числе — путем полюбовных соглашений с КГБ". По мнению Гершуни, эту свою установку Павловский удачно реализовал, будучи арестован в апреле 1982 г.: за примерное поведение он получил всего лишь ссылку, отбывая которую даже пользовался правом на отпуск, будучи уникальным примером политссыльного, пользующегося всеми щедротами присущего органам КГБ гуманизма.
Рассказанная Гершуни история может быть истолкована двояко. С одной стороны, Гершуни прилагает к Павловскому и его версии афоризм Станислава Ежи Леца "Слуги оставляют отпечатки пальцев своих господ" — то есть грубо намекает на то, что "полюбовные соглашения" знаменитого диссидента с органами действительны до сих пор. На то, очевидно, последуют возражения о недопустимости "охоты на ведьм", тем более что действительно нет уверенности, что "версия #1" слагалась на основе полюбовных отношений именно с КГБ, а не с какими-нибудь иными, столь многочисленными в наше бурное время структурами — ведь странно считать КГБ единственным источником грязи. Но рассказ Гершуни может иметь и более невинное значение: не "известным", а реальным диссидентам вконец обрыдло самозванство. За последние годы вдруг выяснилось, что круг мучеников коммунистического режима значительно шире, чем казалось. Председатель думского комитета по международным делам Владимир Лукин любит рассказывать, как за протест против вторжения в Чехословакию он был наказан даже не лагерем и не психушкой, а еще более жестоким образом — направлен на работу в цэковский Институт США и Канады, и на десять лет сделан невыездным (т. е. безжалостно уравнен в правовом статусе с 95% своих сограждан). Недавно выяснилось, что жестоко страдал даже политобозреватель Генрих Боровик, ну а заложивший всех своих подельников социалист Борис Кагарлицкий давно и несомненно объявил себя мучеником #1. Доколе все сводилось только к чувствительным рассказам о своем небывалом мученичестве, реальные отсиденты молчали, вероятно, не желая мараться. Но когда рассказы о мученичестве стали использоваться еще и для прикрытия современных темных дел, терпение, похоже, лопнуло, и страдальцам типа Павловского сочли необходимым указать на их реальное место в отечественной новейшей истории.
В отличие от Павловского, Жириновского обвинять в полюбовных соглашениях с КГБ уже давно никто не осмеливается. Зато газеты печатают раздобытую в Алма-Ате факсимильную копию свидетельства о браке, из которого следует, что некий Вольф Исакович Эйдельштейн родил председателя Всемирного конгресса славянских, православных и христианских народов. Вероятно, читатели сами должны понять, что сей сон значит: то ли Жириновский мессия, то ли Жириновский антихрист, то ли Жириновский — просто Эйдельштейн.
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ