Ковчег для тех, кто один

Каждый год тысячи людей в России оказываются на улице. От смерти многих спасают благотворительные организации, дающие кров и еду. Но в некоторых НКО полагают: этого недостаточно, бездомным нужна работа. Например, так считают в домах трудолюбия. Что это за учреждения, кто в них живет и чем они отличаются от работных домов, где бездомные трудятся за еду и кров, выясняла спецкор «Ъ» Ольга Алленова.

«Пенсию не трачу, откладываю на похороны»

Мужчина неопределенного возраста с загорелым и обветренным лицом улыбается мне.

— Коврик я два дня делаю, а платят мне каждый день по 50 рублей,— Коля, так зовут моего собеседника, подходит к своему станку, на котором плетет из обрезков ткани квадратные цветные коврики.

Он сильно хромает, обе ноги изувечены. Кажется, что все части его тела двигаются вразнобой, и непонятно, как он вообще ходит.

Коля начинает работать в 9:30, заканчивает в 18:00 — с перерывом на обед и три перекура.

— На что тратите деньги?

— Когда на сигареты, когда на чай, пряник.

На ковриках много не заработаешь, себестоимость одного изделия — 100 рублей. Их продают на ярмарках и в церквях по 200 рублей за штуку. Но свои 50 рублей в день Коля, как и каждый работающий житель «Ноя», получает.

Для таких людей, как Коля, это важно. Пенсии у него нет, документы давно утеряны, а восстанавливать их придется долго.

В 2022-м его сбила машина Он пролежал в больнице полгода, а когда его выписали, оказался на улице. Ночевал у знакомого, с которым сошелся тоже на улице.

— Год я жил у этого человека,— вспоминает Коля.— Мы вели нездоровый образ жизни. Бомжевали. То в подвалах, то на улице. Мы знали, где поесть, где выпить, не голодовали. Занимались металлом — и черным, и цветным. И серебро, и золото — все находили. Потом устал я. Позвонил волонтеру, который у меня в больнице был. Так и так, спаси и помоги. Он знал о «Ное», вот он сюда меня и привез.

— А родные у вас есть? Откуда вы?

— Я из Макеевки Донецкой области. Нету у меня никого. Последний раз я был там в 2005-м.

— И уйти отсюда не хотите?

— На вольные хлеба — нет, не хочу. Некуда мне идти. Даже если бы восстановился — неохота уже. Здесь забота. Я стараюсь не нарушать. Обед — значит обед, подъем — значит подъем, работа — значит работа. А на воле надо было заботиться о еде. Не потопаешь — не полопаешь.

На «вольные хлеба» не желает и Александр Васильевич. 76 лет, бездомный с большим стажем. «Дом в Калужской области был,— доброжелательно и спокойно отвечает он на мои вопросы.— Оставил бывшей жене. Детей у нас с ней четверо, жилья у них нету, работы нету».

Если разговорить Александра Васильевича, то о жизни на улице он может рассказывать долго. Как питался в Москве при церкви Косьмы и Дамиана («Там кормежка».). Как впервые попал в работный дом на Дмитровском шоссе («Серега, уже покойничек, позвал, я и пошел».). Как трудился без денег, за еду, и как потом работный дом закрыли, а постояльцев перевели в другой — под Шереметьево («Там я работал так: ездил на овощные базы — собирал то, что выкидывали хорошее. Там перец болгарский КамАЗами вываливали. Москвичи приезжали туда семьями, забирали. Тем мы и кормились».). Жизнь на улице его утомила («Несколько раз я подолгу жил на улице… я уже старый, у меня давление, варикоз, мне хочется покоя».). В «Ное» ему нравится («Тут лучше, чем в доме престарелых».). Он не просит поблажек, несмотря на возраст:

«Мне, конечно, уже трудновато работать, но без дела тоже нельзя. Тут уже мой дом, я помогаю как могу. Грибы, ягоды пойдут — собираю, приношу. Пенсию откладываю на похороны, чтобы не тратились люди на мое погребение. На волю не хочу, я уже там был. Здесь не обманут, как в других домах».

На заднем дворе худая женщина с тусклыми светлыми волосами гладит большую поджарую собаку. Это Лена и Лада. Лена много лет жила в соседнем селе, пока ее дом не сгорел. Она убеждена, что его подожгли соседи.

— За что? — спрашиваю я.

— А ни за что,— отвечает Лена.— Они меня ненавидели. Под Новый год сожгли меня. В доме со мной были Лада и еще 11 кошек.

— А где вы работали?

— Да особо нигде. То там, то сям.

— Чем же вы кормили собаку и кошек?

— Что я сама ела, то и они ели.

После пожара Лену приняли в приют вместе с собакой и кошками, но с условием, что животные живут на улице. Кошки разбежались, а Лада осталась.

В приюте Лена работает уборщицей.

— Тут у меня клининг, весь первый этаж мою,— с удовлетворением говорит она.— У меня дома было восемь соток, огород. Вы не думайте, я не сидела сложа руки.

Лена пила, а сейчас не пьет. Если кто нарушает сухой закон в приюте — его наказывают так называемой реабилитацией.

То есть двумя неделями бесплатной работы. На многих это действует. Особенно на тех, у кого нет пенсии,— ведь эти люди могут купить сигареты только на заработанные своим трудом рубли.

Седые, аккуратно подстриженные волосы, серая шерстяная жилетка ручной вязки. В руках — толстый крючок и широкие разноцветные полоски ткани, из которых она вяжет коврики. На прикроватном столике — толстый исторический роман. Светлане 65. В социальном доме «Ной» она полтора года.

— До инсульта я в Москве жила,— рассказывает она.

Проблемы со здоровьем у Светланы начались, когда ее выгнал муж. Сначала она все время плакала, а потом случился инсульт. В больницу она попала без паспорта. Выписывать ее было некуда — жилья у нее уже не было. Так она и оказалась здесь.

Вязание ковриков — обязательный труд для Светланы в течение дня. Она считает, что работа реабилитировала ее после инсульта:

— Вот эти коврики тяжело вязать, но моторика развивается. До этого у меня руки вообще не работали. Четыре месяца я лежала, руками двигать не могла. Меня с ложки кормили. Но мне не дали залежаться. Уже через две недели, после того как меня привезли, пришел Сергей Александрович (руководитель дома трудолюбия в Монасеино Сергей Стеринович.— «Ъ») и сказал: «А вы свеклу умеете чистить?» А я и не знаю. У меня всем этим муж занимался: чистил, готовил. Но отказать стыдно, меня тут кормят, ухаживают за мной. Давайте попробую. Получилось со свеклой, добавили мне лук и морковь. А потом коврики начала вязать.

— И документы тут всем восстанавливают,— продолжает Светлана.— Я сюда пришла без всего, без документов, в одной курточке. А теперь у меня даже пенсия есть.

Недавно она накопила с пенсии денег и купила планшет. Любит слушать лекции по истории, читать новости. Телевизора в ее комнате нет.

Светлане помогает сиделка Оля. Она сирота, выпускница детского дома. «Когда она к нам пришла, тряпку в руках не умела держать,— вспоминает руководитель "Ноя" Емелиан Сосинский.— Мы ее всему учили. Сейчас она у нас ухаживает за лежачими, молодец». Олин муж — Сергей — руководит приютом. Он тоже из бездомных. Их историю тут знают все и могут пересказать ее в двух словах. Сергей пил. Оля оказалась на улице после выпуска из детдома. В дом трудолюбия в Монасеино они пришли вдвоем. Но вскоре Сергей исчез. Как он сам вспоминает, «ушел пить». И — «допился до некроза стенок желудка». Сергей рассказывает о себе спокойно и без стыда. Говорит, что с тех пор прошло много времени, и он теперь «другой человек».

— Он перенес операцию, одумался, извинился перед нами, вернулся,— вспоминает Емелиан Сосинский.— Сначала стал тут дневальным, потом — безопасником. Теперь вот руководит всем приютом. Больше не пьет. С Ольгой расписались, родили сына. Уже десять лет пацану. Вы его видели, он по двору бегает с местными ребятами.

В динамиках по всему дому звучит: «Через пять минут духовное собрание!»

— На нем обязательно надо быть? — спрашиваю я.

— Желательно,— отвечает директор «Ноя».

На духовное собрание приходят почти все жители дома, столовая заполнена.

Сосинский стоит возле раздаточного окна, над которым висит большой стяг с ликом Христа

— Кто верующий — помолится, кто нет — послушает,— говорит он.— Кто может — встанет, кто нет — пусть сидит.

Ползала встает, и Сосинский читает «Отче наш...». Потом говорит о покаянии: «Человек живет для того, чтобы покаяться. Первый, кто покаялся и вошел в рай,— был разбойник. Он сказал: "Я получил то, что заслужил"».

Емелиан убежден, что все местные «разбойники» получили то, что заслужили. И только признав это, они смогут идти дальше. Я с ним не согласна. Мне кажется, что люди порой попадают в трудную ситуацию просто потому, что не справились — физически, эмоционально или материально, и их вины в этом нет. Но, несмотря на свою жесткую и непримиримую убежденность, Сосинский делает для этих людей гораздо больше, чем гуманисты вроде меня.

Собрание длится полчаса. После него — обед.

«Плохие родственники, злые риэлторы — все это не главное. Главная беда — пьянство»

Дом трудолюбия «Ной» — это 25 жилых помещений в Московской, Тверской, Владимирской областях. В этих домах живут в общей сложности 1200 человек. Из них 400 — так называемый рабочий состав, то есть люди, трудоустроенные на свободном рынке; 200 — пожилые мужчины и женщины, которые заняты как уборщики, повара, санитарки в домах «Ноя»; 600 — маломобильные, болеющие, которые не могут полноценно что-то делать и нуждаются в уходе, они ежедневно выполняют какую-то посильную работу — кто может, плетет коврики, а кто способен только держать ножницы в руках, режет обрезки ткани на мелкие кусочки — этим наполнителем потом набивают подушки, которые шьются здесь же.

По словам Емелиана Сосинского, оплачивать любую работу необходимо, чтобы мотивировать людей. Даже если она не приносит прибыли. Поэтому каждый житель приюта получает 50 рублей в день.

«Еще Иоанн Кронштадтский сказал, что, если хочешь помочь бездомному, дай ему жилье и оплачиваемую работу, а все остальное он заработает себе сам,— говорит Сосинский.—

Мы первыми стали платить в домах трудолюбия. До нас люди в таких домах работали только за еду».

Рабочий состав живет в отдельных домах, расположенных ближе к Москве. Эти люди каждый день ездят на стройки, грузчиками. Социальные дома для маломобильных (в основном стариков и людей с инвалидностью) расположились подальше от городов, где аренда дешевле. У «Ноя» часть зданий арендована, часть предоставляется благотворителями, несколько домов в собственности. В одном из них руководство организации прописывает тех своих подопечных, кто проработал хотя бы полгода «без залетов». Руководитель «Ноя» говорит, что до 2014 года рабочие и старики жили вместе, но потом стало очевидно, что целесообразнее их разделить.

В современной России работные дома существует с 2012 года. В 1990-е и в начале 2000-х такие организации назывались ребцентрами — реабилитационными центрами для зависимых, где жильцы трудились за еду и кров.

И у многих профессиональных организаций, помогающих бездомным, эта система вызывает тревогу. Часто люди, оказавшись на улице без документов, попадают в трудовое рабство в такие дома. А когда теряют здоровье и возможность трудиться, их снова ждет улица. Работные дома — привычное явление для капиталистического общества. Всегда есть люди, не вписавшиеся в жизнь, и всегда найдутся те, кто использует труд этих людей. Но чтобы при работных домах открывались приюты для больных, инвалидов, стариков — такого в современной России еще не было. Именно этим «Ной» и отличается от организаций, зарабатывающих на бездомных и зависимых.

В «Ное» помогают восстанавливать документы и никого не держат насильно — уйти отсюда можно в любую минуту. Существует весь этот огромный ковчег благодаря тому, что половина жильцов «Ноя» работает и отчисляет часть заработка в организацию. Если человек выходит на подработки, он отдает половину своего дневного заработка (в среднем в Москве речь про доход в 2–4 тыс. рублей) в «Ной» А если находит постоянную работу, то отчисляет в «Ной» с зарплаты 18 тыс. рублей в месяц. «Эти 18 тысяч идут на содержание наших социальных домов,— говорит Сосинский.— Остальные заработанные деньги человек оставляет себе».

Десять лет назад 75% жителей «Ноя» были трудоспособными людьми, которые содержали стариков и инвалидов в социальных домах. «Мы неплохо жили, могли устраивать автобусные экскурсии для подопечных, покупали теннисные столы,— вспоминает Сосинский.— Но с 2017–2018 годов стариков и инвалидов у нас становилось все больше и больше, а сейчас их более 60%».

Все доходы «Ноя» идут на содержание социальных домов, денег постоянно не хватает.

«Даже когда у нас было 50 на 50 (маломобильных и трудоспособных.— “Ъ”), мы выходили на самоокупаемость,— говорит Сосинский.— Но 60 на 40 — это уже работа в убыток. И без благотворительной помощи не выжить. Несколько лет назад мы были на грани закрытия. Я не понимал, куда нам девать людей. Здоровые найдут себе пропитание, а больных куда девать? И тут случилось чудо: один бизнесмен, благотворитель, отдал нам в безвозмездное пользование пять своих зданий и стал оплачивать продукты питания для всех наших домов».

Выжить «Ной» сумел, но до сих пор с трудом сводит концы с концами.

«Благотворители готовы давать деньги только на еду,— объясняет Сосинский.— На зарплату сиделок, медсестер, соцработников — уже нет. А куда без этого? Кто будет заниматься восстановлением документов? Ухаживать за больными? Покупать мази, лекарства? На это надо самим искать деньги».

Когда один из благотворителей, спонсирующих «Ной», предложил Сосинскому корпус бывшей школы в Монасеино, тот уже знал, что в этом здании будет находиться социальный приют,— слишком много уже было больных и старых подопечных у «Ноя». «Коридоры в здании широкие, и была возможность переоборудовать часть лестниц под пандусы,— объясняет он.— Но ремонт пришлось делать нешуточный. Наш благотворитель купил это здание за 5 млн рублей, а вложил в ремонт еще 30 млн».

В приюте в Монасеино живут 160 человек. Часть жильцов постоянно меняется. Кто-то умирает, кто-то уходит «на вольные хлеба». Попадают сюда с улицы или из больниц. Большинство жителей, по словам Сосинского, раньше были «сильно пьющими».

— Годами пьют,— говорит он.— Плохие родственники, злые риэлторы — все это не главное. Главная беда — пьянство.

Весной постояльцев у «Ноя» убавится — так всегда бывает, когда сходит снег: народ тянется «на волю». «Раньше у нас был стабильный прирост на 50 человек в год,— говорит Сосинский.— В теплое время года стандартно — убыль. А в последние годы еще из-за военных действий убыль. Только у нас ушло воевать 60 человек».

«Я не мог переживать свои проблемы трезвым»

— Время работы! — раздается в динамиках. Очередной перекур закончился, люди с улицы тянутся к своим рабочим местам.

Из кабинета массажа выходит пожилой человек на костылях и медленно движется в сторону рабочей зоны.

Массажист Вадим — невысокий, крепкого телосложения мужчина в синей футболке — пьет кофе. Говорят, он принимает по пять человек в день. Еще говорят, что у него волшебные руки.

Вадим тоже был бездомным.

Когда-то закончил курсы массажа, работал в московской поликлинике. В 1991-м переехал в Израиль.

— Там появились частные клиенты,— вспоминает он.— Жил я неплохо. Познакомился с женщиной, она работала в клинике на Мертвом море, меня взяли туда на два месяца, а потом я перешел работать в пятизвездный отель на Мертвом море. По 12 массажей в день делал, опыт приобрел. Впервые столкнулся с парализованными — Армия обороны Израиля заботится о своих ветеранах. К нам в отель привозили на отдых и реабилитацию этих военных.

Почему он вернулся в Москву в 1995-м, Вадим не рассказывает. Только коротко бросает: «Я уже начал употреблять алкоголь». Работал в коммерческой фирме замдиректора. Женился и развелся. Женился второй раз, уехал к жене в Дагестан, прожил там 12 лет. Много пил.

«Допился до того, что оказался на Киевском вокзале,— рассказывает Вадим.— Стал бомжевать. Познакомился с девушкой, она волонтер. Привела меня в храм Косьмы и Дамиана. Оттуда Емелиан забрал меня в свой рабочий дом. Я там полтора года был завхозом, дежурным. Но срывался, пил. Пошел к Емелиану: помоги, говорю, не хочу больше пить. Он отправил меня в реабилитационный центр под Подольск. Оплатил все. Я там жил 15 месяцев по программе "12 шагов". Ну а потом вернулся сюда».

— Сейчас не пьете?

— Я пил, чтобы обезболиться от этого мира. Алкоголь — это когда человек без Бога. Я не мог переживать свои проблемы трезвым. Здесь мне легче. На воле я не справлюсь.

Когда видишь этого крепкого дружелюбного человека, трудно поверить, что он не справится «на воле».

— Он мог бы найти работу, он хороший специалист,— говорит Емелиан.— Но он не хочет. Он пил так сильно, что не мог остановиться.

Во всех приютах «Ноя» жесткие правила. Спиртное нельзя. Каждый день, утром и вечером, жители приютов «дуют в трубку»,— проходят тест на алкоголь. За нарушение — реабилитация, за систематическое нарушение — выгонят.

За рукоприкладство — в черный список. Чтобы остаться в приюте, обидчик должен просить прощения у пострадавшего. Если тот не простит — обидчику придется уйти.

— Неужели выгоните человека на улицу зимой? — спрашиваю Емелиана Сосинского.

— Такие правила,— отвечает он.— У нас тут процентов 70 — люди отсидевшие. Если поймут, что можно руки распускать, дойдет до поножовщины. Если не применять наказание и не соблюдать порядок, будет не приют, а притон.

Я спрашиваю, почему «Ной» не работает с группами анонимных алкоголиков, ведь при такой поддержке бороться с пьянством было бы легче. Он отвечает, что у «Ноя» на это нет ресурсов. И что жильцы приюта, если хотят, могут посещать такие группы в индивидуальном порядке.

— Представьте, что вам надо спасти 15 человек, которые тонут в болоте,— говорит Сосинский.— Вы один. Вы можете или вытащить одного человека и дотащить его до дороги, где его заберут на машине в больницу, или вытащить всех из болота на берег. Мы выбираем второе — так они хотя бы будут живы.

«Я здесь, с Иоанном Кронштадтским, плету коврики»

В Лотошинском районе в деревне Кульпино у «Ноя» есть еще один приют, здесь живут люди с психическими нарушениями.

Здание небольшое, двухэтажное. Во дворе мужчины оборудовали зону барбекю и складывают печь из красного кирпича. В теплое время года тут будут печь пироги и на мангале жарить мясо.

Директор приюта Елена Ясырева — крупная, энергичная, веселая женщина — тоже прошла через бездомность. В этом приюте она вьет гнездо, которого в ее жизни не было. Может быть, поэтому он не похож на другие казенные дома — здесь тепло, уютно и пахнет вкусной домашней едой.

В библиотеке на первом этаже жители приюта вяжут, плетут, режут и клеят — рабочий день в разгаре.

В соседней комнате парикмахер стрижет под машинку пожилого мужчину.

В медпункте высокая сухопарая медсестра перевязывает руку коротко стриженной седой женщине. Медсестре 70, а ее пациентке 45, но они кажутся ровесницами.

Пациентка живет в приюте в Кульпино с 2013-го года, но не постоянно — то уходит, то возвращается. Она уверена, что была в семье приемной дочерью и что мать обманула ее с квартирой. Говорит, что помнит детский дом, но не может доказать, что была удочерена, потому что мать это скрывает.

Медсестра Александра в 1990-е уехала из России в Грецию, 15 лет проработала там хирургической сестрой. Тянуло на родину, хотя за это время там многое изменилось, и Александра лишилась квартиры. Вернувшись в Россию, скиталась по дальней родне. В «Ное» ей дали работу, благодаря которой она может снимать жилье неподалеку от приюта и быть полезной.

Недавно благотворительный фонд «Старость в радость» передал в приют перевязочные материалы, памперсы, пеленки, перчатки — медсестра говорит, что это огромная помощь, потому что у «Ноя» денег на это нет, а большинство клиентов в Кульпино не имеют ни пенсии, ни российских паспортов и в силу психического состояния вряд ли могут рассчитывать на их скорое восстановление. Здесь очень много так называемых граждан СССР — людей, потерявших свои советские паспорта и не восстановивших их вовремя. Они живы только потому, что кто-то их приютил и кормит.

Зинаида — 67-летняя седая женщина с большими грустными глазами. Родилась в Армении, уже много лет находится в России. Без паспорта, жилья и средств к существованию.

— Мама моя умерла в 1995-м,— рассказывает она.— Мы продали квартиру в Ереване и уехали с дочкой Машей в Москву. Попали к аферистам. Остались без денег и без жилья. На улице.

В «Ное» Зинаида недавно, а до этого скиталась по разным приютам. Маша тоже живет в приюте «Ноя», но в другом районе Подмосковья — вместе с молодыми трудоспособными людьми.

У Зинаиды катаракта, она почти не видит. Но рабочие часы не пропускает и вместе с другими жителями приюта каждый день плетет в библиотеке коврики.

Мы сидим с ней в пустой библиотеке. Над нами — икона Иоанна Кронштадтского.

— Он открыл первые дома трудолюбия в России,— рассказывает Зинаида, указывая на икону и крестясь.

И добавляет:

— У меня была хорошая семья. С маминой стороны — попы, с папиной — шейхи, огнепоклонники. Я долго была неверующей. Но неважно, когда ты придешь к Богу,— утром или на закате дня. Главное — прийти.

Я спрашиваю ее, не хочет ли она отсюда уйти.

— Нет,— качает головой Зинаида.— Здесь мне свободно дышится. Нет страха перед завтрашним днем. Тут заботятся. Бога не забывают, религиозные собрания проводят, батюшки приезжают, соборуют, причащают. Я убираю коридор два раза в день. В оставшееся время я здесь, с Иоанном Кронштадтским, плету коврики.

В этот день я вижу самых разных людей, которых свела здесь судьба.

Люда — работала в «Ное» поваром, «ушла пить», вернулась без ноги. Теперь делает оклады для икон.

Света — из семьи бездомных в трех поколениях. Бабушка и мать пили, продали квартиру, бродяжничали. Сама тоже пила, пока не пришла сюда.

Лена — молодая женщина, имеет троих детей, живет в социальном приюте «Ноя» под Ивантеевкой. Он предназначен для женщин с детьми. Сюда она зашла в гости к знакомым, с которыми провела тут несколько месяцев. Лену дважды возвращали из приемных семей в детский дом, в третьей семье она задержалась до совершеннолетия. В прошлом у нее — разные мужья, нестабильная психика, суицидальные мысли. «Когда она в первый раз пришла к нам с ребенком — то физически, телом, она была уже женщина, а образом мыслей — подросток,— говорит о подопечной Елена Ясырева.— Ребенок с ребенком на руках».

Еще одна комната — тут всего две кровати, на одной лежит мужчина. Рядом придвижной столик с лекарствами и бутылкой с водой. Ужин ему принесут прямо сюда, потому что он не ходит.

Про него Елена говорит только, что работал на севере вахтами. И что таких тут много: «До последнего живут на своих вахтах, а потом остаются на улице».

Бездомность сама по себе огромная проблема, рассуждает Елена, но бездомность людей без гражданства страшна втройне, потому что многие из них никогда не смогут получить российский паспорт, а значит, государственную помощь. «В свое время русские уезжали в Среднюю Азию целину поднимать, детей учить,— говорит Ясырева.— Теперь их дети и внуки тут вот в таком положении — не смогли купить жилье, не получили гражданство, потому что считаются гражданами другой страны».