"Мы не торгуем загадочной русской душой"

Слушала Анна Наринская

Братьев Пресняковых надо любить за две вещи: за то, что их пьесы на ура ставят на Западе — а такие факты всегда ласкают наше отечественное тщеславие,— и за то, что их пьеса, сценарий, а теперь уже и роман "Изображая жертву" вдруг предложили изумленной общественности что-то похожее на героя, которого так недостает отечественному культурному пространству. В итоге братская чета из Екатеринбурга оказалась чрезвычайно востребована и там, и здесь, причем не только в сфере "искусства для умных". Например, только что закончился съемочный период фильма по их пьесе (и сценарию) "Европа--Азия", в котором режиссер Иван Дыховичный снял таких попсовых персонажей, как Ксения Собчак, Сергей Шнуров и Иван Ургант.

Братья сами представляют собой идеальную кинематографическую пару — с их экзотической внешностью и абсолютной неразделимостью. Они сами себя называют "роботами, которые в процессе творчества соединяются в нечто, что называется "братья Пресняковы"". Внешность они унаследовали от матери, которая родилась "еще в шахском Иране". Про маму братья говорят с нежностью, но рассказывать подробностей о ее полной приключений жизни не хотят — "потому что твердо решили написать об этом книжку". Сообщают только, что мама с папой познакомились уже в России на танцплощадке. "Они оба — очень красивые люди. Это была самая настоящая любовь с первого взгляда".

То, что братья Пресняковы "соединяются", очевидно не только в "процессе творчества", но и в процессе интервью. Говорит почти все время защитивший некогда диссертацию по Андрею Белому Олег, а психолог по образованию Владимир сверкает огромными черными глазами. Но каждый из них выполняет свою партию за обоих. Их успешной карьере именно в драматургии, уверяют они, способствовало то, что они состоят между собой в непрерывном диалоге. И тем самым любая ситуация драматизируется. "Кроме того,— радостно сообщает Олег Пресняков,— у нас есть теория, и в последнее время она подтверждается, что один из нас — это выдумка другого". На мое уверенное предположение, что говорливый Олег — выдумка молчаливого Владимира, братья в унисон поднимают черные брови, смеются и говорят, что точно.

Интервью — это, как ни брось, всегда маленькая пьеса. Но писать пьесу, где в главной роли выступают два драматурга, да еще разговаривающие одним голосом, не очень удобно. Так что мы решили оставить только ответы братьев, сведя драму к прозе, вернее к речи.

""Изображая жертву" на Западе — это совсем другая пьеса, чем та, что идет здесь"

Мы не воспринимаем текст, который живет в нас или жил в нас, законченным — ведь если мысль поселилась в голове, то любая ее законченность условна. Тебя снова что-то зацепляет, и все всплывает вновь. И этот герой, и этот текст — они живут внутри нас. Это первое. А второе — мы любим создавать ремиксы своих собственных произведений. Ведь пьеса "Изображая жертву", которая идет на Западе, это совсем другая пьеса, чем та, которая идет здесь.

Ведь как мы эту пьесу придумали. Мы были в Лондоне. Там тогда в театре Royal Court ставили "Терроризм". Была какая-то вечеринка, и мы высказали идею, что надо написать пьесу о парне, который изображает жертву во время следственной реконструкции. Конечно, такой профессии нет — мы ее выдумали. Это вызвало такой живой интерес! А один человек сказал: "Если вы напишете такую пьесу, я хотел бы, чтобы мой театр был первым, который ее поставит". И мы написали эту пьесу. Нам показалось, что мы нашли этот образ — Валю. Для нас очень важна была его интенция говорить. И в той "английской" пьесе — там, где появлялся Валя,— это были элементы стенд-апа. Тот английский актер потрясающе работал с публикой. Мы поехали с этой пьесой на фестиваль в Эдинбург. Потом был большой тур по Англии, а в конце — большая премьера в Лондоне. Этот был совсем другой текст. В западном варианте этой пьесы никакого Гамлета нет. Там у героя нет никакого отца, который погиб.

"Мы хотели создать в тексте условия, при которых человек сможет подключиться и прожить этот текст сам"

Когда мы поняли, что к этой пьесе есть какой-то интерес, мы подумали, что можно сделать прозаическое произведение. То есть дать больше полифонии. Дать голоса другим персонажам. Плюс более основательно прочертить путь нашего главного героя.

Ведь там разговор о дистанции между людьми молодыми и старшего поколения. Нам показалась, что актуален именно такой герой и именно такой конфликт. И что для нас очень важно — этот текст никого ничему не учит, не навязывает суждений и мнений. Мы не бросаем в лицо эпохе какие-то свои мысли о ней. Совершенно не об этом мы думали. Мы хотели в этом тексте создать условия, при которых любой человек имеет возможность подключиться к нему и попытаться этот текст прожить сам. На стороне Вали, на стороне капитана, на стороне тех людей, которые участвуют в следственных экспериментах. Попытаться прожить и извлечь какой-то опыт. Отрицательный, положительный, интеллектуальный, чувственный.

Вот в чем мы уверены: не надо думать, что современный человек — он весь забран какими-то решетками. Нет, какая-то человечность все-таки в этом мире разлита.

"Сюжет — это строгость. Конкретная история — это строгая форма, это закон, это свет"

Наш Валя — он ищет какой-то строгости. Валя чувствует, что свет общения, свет человечности, он требует какой-то строгости. Ты можешь расплываться или разрываться в эмоциях, но нельзя забывать, что мысль, что свет — это строгость. Ты либо что-то понимаешь — либо не понимаешь. Либо видишь — либо не видишь. И вот чтобы видеть, должна быть сформирована внутри строгость восприятия. И Валя разочарован, что вокруг него этой строгости нет, нет строгости мысли, нет строгости чувства — мама что делает? Где здесь строгость, где любовь, выполненная по закону, когда она может состояться? Есть умиление — актриса Марина Голуб это делает прекрасно, есть вот такая квашня, которая расплывается. Но ведь так не должно быть — мысль, чувство, им, наоборот, свойственно собираться, быть оформленными. Вот мы — то есть мы, братья Пресняковы,— что мы так любим друг в друге, в текстах, которые создаем, и в людях — это форма. Оформленность. Почему мы так любим сюжет — потому что это строгость. Очень много сегодня бессюжетной литературы, бессюжетного кино, которое каждый может, и даже не может — вынужден трактовать как хочет. Это очень легко — имитировать, например, лирическое состояние. А конкретная история — это строгая форма, это закон, это свет. В произведении все должно быть нанизано на историю.

"Мораль — это попытка с мужеством принять какие-то вещи"

Знаете, наш любимый философ Кант говорил: "Страшен Бог без морали". Нам кажется, эта мысль очень значима — то поколение, которому Валя бросает некий вызов, ведь у них свой бог. И у него свой бог. Но и у каждого из этих богов своя мораль. Своя нравственность. Я понимаю, что, даже произнося это слово, мы тянем за собой пласт стереотипов. Но мы не виноваты, что одни и те же слова обозначают разные вещи. Мы не можем придумать новых, чтобы обозначить оттенки.

Но все равно "мораль". Этого слова не избежать. Это то, что, как нам кажется, может объединить всех. Мне кажется, что Валя — один из тех персонажей (и это он тащит от нас), который не очень-то рад оттого, что он есть. Он не испытывает от собственного существования никакого благостного ощущения. Для него жизнь — это какая-то проблема, задача. Он не может успокоиться просто оттого, что он есть.

А вот словечко "мораль" в этом смысле — это попытка с мужеством принять какие-то вещи. Быть мужественным внутри какой-то ситуации. Когда тебя бросают в воду, например. Он ведь не может найти других родителей. Но он понимает, что что-то с этим не так. Но он надеется, что даже внутри того, что он делает, они могут быть строгими. То есть более человечными.

"Для нас было очень важно, что эту пьесу не воспринимали как пьесу о России"

Нас спасает некоторого рода наглость. В том числе наглость происхождения — в нас есть восточная, персидская кровь. У нас никогда не было ощущения привязанности к какому-то месту. И вот что я вам скажу: оказываясь в разных точках мира и общаясь там с людьми, мы поняли, что люди там прямо-таки удивлены, что им из России предложили продукт, который не предлагает ничего традиционно русского. Нет этой торговли русской загадочной душой. Нет расхристанности, юродства, матрешек. Знаете, как "Терроризм" вышел в Лондоне? Значит, первое превью — показ для критиков. Пришли сорок ведущих критиков. Артисты, режиссер в панике. А мы ничего не понимаем — ведь русская театральная критика никак не влияет ни продажу билетов, ни даже на общественное мнение по поводу спектакля. А на другой день выходят газеты — сам Майкл Биллингтон ставит пять звезд. И вот Биллингтон написал: "То, что мы увидели,— это Лондон Блэра. Русские ребята написали пьесу о нас". В кассу после этой рецензии выстроилась громадная очередь.

Для нас было очень важно, что эту пьесу не воспринимали как пьесу о России. Ее потом поставили в Германии, в Португалии, в Норвегии, и нам везде говорили о том, что эта пьеса попадает в ощущения, которыми живут в этой стране.

Нам кажется, что то, что производится в России, часто считается второсортным, потому что мы здесь никак не можем абстрагироваться от этой вот конкретно нашей борьбы, которую мы внутри себя здесь ведем.

"Здесь режиссер ставит не пьесу — он ставит свой страх"

В России мы видим некоторое запаздывание. Это нас очень расстраивает, особенно если иметь в виду нашу восточную кровь. Ведь все наши пьесы сначала появляются там, а потом здесь. Мы чувствуем, что в России мы не попадаем по ритму. Вот ведь посмотрите на "Изображая жертву" — кажется, что это высказывание поколения. А мы чувствуем дистанцию даже с теми людьми, которые здесь это делали. Мы не попадаем с ними в общий ритм и это очень остро чувствуем.

Вот сейчас дописываем новою пьесу — она называется "Голова Салмана Рушди". И за границей буквально стоят на изготовку и ждут, пока мы поставим точку, чтобы тут же начать ставить. Вообще у нас есть счастливый опыт работы с режиссерами в Англии, в Португалии. Мы видели около тридцати интерпретаций нашей пьесы "Терроризм". В Осло из нее сделали мюзикл. Они пели, к примеру, Бритни Спирс, и терроризм массовой культуры над нашим сознанием становился очевиден. А здесь в театре налицо запаздывание в улавливании нерва времени. Здесь часто режиссер ставит не пьесу. Он ставит свой страх. Страх выглядеть не так, что о тебе что-то не то скажут, что ты не впишешься в традицию, в культуру. Зачем ставить страх? Почему нет свободы? А это опять же потому, что нет строгости. Строгости к себе. Ведь когда мы писали монолог о футболе, мы ведь тоже могли задуматься — что скажет о нас мама, когда это прочитает... Что она посмотрит и скажет: ну, неужели я вас этому учила. Если бы мы задумывались об этом, мы были бы ущемлены в свободе.