некролог
Поэт и художник Дмитрий Пригов скончался в Москве в возрасте 66 лет в ночь на 16 июля. В начале июля он был госпитализирован с диагнозом "обширный инфаркт". Ему было сделано несколько операций, десять дней он находился без сознания. Вчера утром близкие сообщили о его кончине. Это был удивительный человек и удивительный художник. Говорить о его влиянии на современное искусство можно только в превосходной степени — он был из тех творцов, которые, может, и не оставляют после себя шедевров, но умеют крепко встряхнуть всех, кто идет за ними. Он сам рекомендовал себя как "проект Дмитрий Александрович Пригов".
Его первая официальная персоналка состоялась в 1988 году в Чикаго. В 1993 году он был удостоен Пушкинской премии фонда Альфреда Тепфера. С 1990-х у него выходят стихотворные сборники, прозаические книги, в числе которых "Слезы геральдической души", "Явление стиха после его смерти", "Сборник предуведомлений к разнообразным вещам", романы "Живите в Москве", "Только моя Япония", "Ренат и Дракон". Но издательская махина не в состоянии была нагнать художника: по его собственным подсчетам, из 35 тыс. написанных стихотворений опубликована была примерно пятидесятая часть.
В больницу Дмитрий Пригов попал накануне запланированной акции, на первый взгляд удивительно бессмысленной. Поэт должен был читать свои стихи, сидя в шкафу, который его ученики поднимали бы по лестнице многоэтажного студенческого общежития. Это была всего лишь одна из его бесконечных выдумок, примерка очередной шутовской маски.
Сколько их было — не сосчитать. Не хватит никакого места, если начать вспоминать, где мы его видели в последний раз. В Литературном музее он выставлял свой совместный с сыном и невесткой фотопроект. На летнем книжном фестивале показал выставку "Литературных портретов". Спел в опере, сплясал в балете, прокричал кикиморой. На собственном сайте вел дневник. Для него, как для неутомимого экспериментатора, не было никаких границ между видами творчества.
В литературу он попал из изобразительного искусства: выпускник Строгановского училища по отделению скульптуры, работал в архитектурном управлении Москвы, с 1975 года даже был членом Союза художников СССР. Но это информация из трудовой книжки, как и у многих коллег Дмитрия Александровича Пригова, имевшая мало отношения к настоящей творческой жизни. Середина 70-х в Москве — заповедник "квартирного" концептуализма, где картина становилась романом, а скульптор легко переквалифицировался в поэта и обратно.
Дмитрий Пригов закатывал слова в консервные банки, клеил бумажные "гробики" для ненаписанных стихов, лепил инсталляции из газет, как и собственно сами его стихи вырубались из трюизмов ("Чем больше родину мы любим, тем меньше нравимся мы ей") и опять распадались на простые, как мычание, слоги и крики — не зря самым знаменитым перформансом Дмитрия Александровича Пригова стала та самая нечленораздельная "кикимора". Искусствоведы называли это конкретной или визуальной поэзией — и в самом деле, конкретнее уже было и некуда: "Вот придет водопроводчик и испортит унитаз, газовщик отключит газ, электричество электрик".
Когда-то эти строки проходили по ведомству "соц-арта", но не правы были те, кто связывал художественную деятельность Дмитрия Александровича Пригова исключительно с пародийной деконструкцией советской эстетики. Конечно, этому занятию он отдал немалую дань: не случайно именно "Милицанер", образ тупой до сочувствия государственной власти, стал самым известным из его творений. Но и сегодняшняя политэстетика казалась ему достойной щелчка — в последних стихах, с их избытком нынешних политических реалий, он рифмовал "Путина" и "лиллипутину", всегда готовый к опасному каламбуру.
С профессорским удовольствием объяснявший свою творческую стратегию, он называл это "выстраиванием отношений с культурным мейнстримом". В круговерти этих отношений мелькали и официозные речи, и обывательский треп, и изысканные литературные цитаты. Одному человеку транслировать все это было не под силу, и поэтому в проекте "Дмитрий Александрович Пригов" соседствовали самые разнообразные маски или имиджи. К примеру, от лица "женского поэта" он написал пять сборников. А про того поэта, который как будто был нашим соседом по лестничной клетке или по коммуналке, мы знали буквально все: когда он устраивает "постирушку" и как зажаривает "котлеточку".
Среди тех бесконечных экспериментов, что он ставил в своей художественной лаборатории, был один очень важный. Он хотел испытать на самом себе все этапы превращения графомана в гения — и, словно в музыкальной гамме, обратно. Другие хотели быть либо графоманами, либо гениями. А он успел попробовать, каково это быть и тем, и другим. В его творческой родословной числились и Александр Сергеевич Пушкин (а иначе откуда обязательное упоминание рядом с именем и отчества), и Козьма Прутков с капитаном Лебядкиным. В последние годы, когда он уже закрепился в статусе классика современной поэзии, стал отчетливее выявляться его собственный облик, скрываемый за бесконечными творческими масками. И это был облик настоящего интеллектуала, к чьим высказываниям о литературе и искусстве всегда прислушивались даже те, кого нельзя было удивить истошными воплями "кикиморы". Стремительно бронзовеющим коллегам он напоминал о привкусе шутовства в серьезном писательском ремесле.