Необычайно сумбурная реакция на возвращение Солженицына в Россию побуждает вспомнить народное советское стихотворение, сложенное двадцать лет назад, в дни выдворения отщепенца с Родины: "Самолет во Франкфурт катит, Солженицын в ем сидит. 'Вот-те на-те, хер в томате', — Белль, встречая, говорит". Большинство высказываний, посвященных возвращению писателя, столь удивительны, что в качестве естественной реакции на них только и остается, что беллевское "вот-те, на-те".
Валерия Новодворская предположила, что, увидев, как президент вступил в союз с коммунистами, Солженицын немедля вцепится в правителя "как клещ", причем от вцепившегося никак нельзя будет отделаться, ибо не обращать на него внимания — "это все равно, что не обращать внимание на мнение библейских пророков".
Уверенность Новодворской в эффективности солженицынских обличений вызывает — в свете ее сравнения — самые серьезные сомнения. Обращение к тексту Библии показывает, что большинство властителей пророков как раз не слушали или — подобно Саулу и Валтасару — слушали, когда было уже совсем поздно. Случаи, подобные тому, когда пророк Нафан вошел к царю Давиду и обличил его в злонравии, а Давид послушался, являются редким исключением, но, очевидно, следует надеяться, что Новодворская сравнивает Ельцина именно с Давидом. Благо, Авессалома в лице Руцкого наш Давид уже и в самом деле получил — остается послушать пророка Нафана.
Академик Александр Невзоров, специализировавшийся ранее в историко-этнографической области, в связи с приездом Солженицына обратился не к библеистике, а к литературоведению и заметил: "А кто он, собственно, такой? Писатель? Так, скорее публицист! Историк? Но по его книгам узнать историю можно примерно так же, как по романам Дюма".
Сомнение Невзорова в писательском даровании Солженицына понятно. Академик столь гордится составленными им текстовками к своим агитационным телероликам, что считать заслуживающим уважения писателем также и кого-нибудь другого ему было бы странно. Более интересно всяческое отрицание за Солженицыным дарований исторического исследователя. "Архипелаг ГУЛАГ" предваряется авторской ремаркой — "В этой книге нет ни вымышленных лиц, ни вымышленных событий. Люди и места названы их собственными именами. Если названы инициалами, то по соображениям личным. Если не названы вовсе, то лишь потому, что память людская не сохранила имен, — а все было именно так", — которая явно противоречит тезису Невзорова. Вероятно, Невзоров хотел сказать, что Солженицын — лжец и "Архипелаг" — ложь. Не вдаваясь в рассуждения о справедливости такого мнения, надо отметить его крайнюю неоригинальность: академик явно плагиирует партийную печать начала 70-х годов. Но рассуждение о неисторичности "Красного колеса" более оригинально. Большинство критиков полагало, что автор перегрузил свое "историческое повествование в отмеренных сроках" обширными экскурсами и обильными документальными цитатами, однако академик увидел именно в них признак облегченности и развлекательности — это действительно является новым словом в литературоведении.
Проблемами развлекательности озабочен и другой поклонник и почитатель Солженицына (ныне, впрочем, в нем совершенно разочаровавшийся) — Станислав Говорухин. Желая успокоить будущих зрителей парламентского ТВ, опасающихся, что передача опять окажется маловысокохудожественной, Говорухин, отметив, что он — "не самый последний режиссер", обещал сделать ее, напротив, весьма увлекательной.
Не подвергая сомнению режиссерский талант Говорухина, следует отметить, что доселе режиссер прославил свое имя в трех жанрах: а) детектив ("Место встречи изменить нельзя"); б) чернуха ("Так жить нельзя"); в) идиллия ("Россия, которую мы потеряли"). Детективный жанр вполне уместен при освещении работы парламента: режиссируемые Говорухиным Глеб Жеглов и Володя Шарапов могут исследовать подтасовки при выборах, таинственные пропажи одних законопроектов и не менее таинственные появления других, фальсификации результатов голосования etc. Но при всей своей увлекательности такой жанровый подход может быть истолкован как злобное критиканство, а между тем депутаты решили завести своей телеканал именно потому, что устали от критиканства и хотят светлого и чистого. По той же причине может быть забракована вполне увлекательная чернуха из жизни ЛДПР. Бытовое поведение лидера этой партии многих наводит на мысль, что "так жить нельзя", однако увлекательное развитие этой темы приведет к тому, что Жириновский, отточив свое исковое мастерство на комментаторе Сванидзе, применит его к Говорухину и разорит последнего судебными исками. Лучше всего для парламентского ТВ подошла бы идиллия, а в качестве "России, которую мы потеряли" член фракции ДПР Говорухин мог бы показывать пасторальные сцены из жизни возглавляемого лидером ДПР Шаховского района — но, к сожалению, Говорухин вдрызг разругался с Травкиным, тем самым лишив себя последнего пригодного жанрового образца.
Но горяч и сам Травкин. Покуда Жириновский вчиняет прессе иски на астрономические суммы, не столь алчный председатель ДПР предпочитает переругиваться с прессой в присущем ему живом юмористическом стиле. Полемизируя с газетой, затруднившейся понять как смысл вхождения Травкина в правительство, так и смысл предполагаемого объединения ДПР, ЛДПР и многоименной "партии Руцкого" в единое социал-патриотическое движение (СПД) по эгидой все того же Руцкого, Травкин возражает: "В один голос эта 'шантрапа' взывает, что в правительство назначили непрофессионала. Вот Бурбулис Г. — профессионал. А Травкин, мол, дилетант в деле руководства экономикой. Да, Сережа (порицаемый автор газеты. — Ъ). Это сложно тебе понять. И не ломай над этим 'кульбитом' (твое слово) голову. Слабые вещи беречь надо. Но зачем же врать о вступлении ДПР в какой-то СПД. В какой-то союз с Руцким и Жириновским. Не наша, не ДПР это компания".
Наконец министр (хотя бы и без портфеля) и газетчик осуществляют начерченный Пушкиным идеал — "И так друг друга с криком вящим язвят в колене восходящем". В то же время вопрос о профессионализме нового министра более сложен, чем то представляется самому Травкину. Профессиональный воин генерал Грачев, вероятно, смотрелся бы недостаточно профессионально, занимай он пост финансиста Дубинина, а финансовый чародей Дубинин вряд ли был бы вполне профессионален в грачевском кресле. Из этого следует, что всякий испытуемый министр профессионален или непрофессионален не вообще, но по конкретной специализации (финансы, полиция, военное дело etc.). Поскольку род министерских занятий Травкина неизвестен никому, включая самого Травкина, спорить о профессионализме тут довольно трудно, если, конечно, не считать беспортфельность особой профессией. Куда более просто обстоит дело с загадочным СПД Руцкого. Генерал и его приверженцы, как люди увлекающиеся, приняли желаемое за действительное и заочно кооптировали всех приятных им людей (включая Травкина и Жириновского) в генеральские приверженцы. Вместо того чтобы разъяснить Руцкому его ошибку и кротко указать, что Руцкому Травкин, возможно, приятен, но Травкину Руцкой совершенно неприятен, председатель ДПР почему-то обрушился не на генерала-жениха, а на процитировавших жениховские речи газетчиков.
Такая несуразность в поведении может, однако, найти извинение в обуявшей Травкина боязни. Дело в том, что мнимый травкинский жених, публично уличив и.о. генпрокурора в "паскудстве", заявил, что не просил "Ельцина и его марионеток" его амнистировать, и выразил желание "сидеть до конца своей жизни", если это будет нужно "ради народа, ради своей Родины".
Когда вождь движения изъявляет желание провести в тюрьме остаток своих дней, он, очевидно, рассчитывает совершить соответствующие наказуемые деяния, ибо одного словесного желания поселиться в казенном учреждении все же недостаточно, чтобы враз и навсегда перейти на положение шильонского узника. Поскольку замышляемые горячим Руцким деяния могут быть столь эффектными, что свободы лишится не только он, но и его товарищи по социал-патриотическому (социал-демократическому) движению, Травкин рассудил, что быть министром без портфеля куда сподручнее, чем заниматься с генпрокуратурой паскудством в качестве пожизненного узника — и потому отреагировал на организационные начинания Руцкого самым разумным образом: "Чур, чур меня!".
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ