В минувшую субботу Александринский театр спектаклем "Чайка" открыл второй Международный Александринский театральный фестиваль. Чеховский текст на сцене, где дебют классической пьесы совпал с ее провалом, поставил знаменитый польский режиссер Кристиан Люпа. Смотрела ЕЛЕНА ГЕРУСОВА.
Чеховскую пьесу Кристиан Люпа как бы разгерметизирует, вытягивая линию сценического действие из клубка взаимодействия героев и их отношений со временем, только не социальным, а физическим. Происходящее на сцене предельно четко, ясно, просто, даже прозрачно и очень логично. Сценография сочинена самим Кристианом Люпой. Геометрию сцены создает тревожная красная рамка. В глубине практически пустой сценической коробки установлено какое-то полуразрушенное хозяйственное сооружение с заполненным водой резервуаром на верхней площадке. В глубине сбоку забыты старые пикапы. Некрасивые приметы настоящей хозяйственной разрухи, и даже не прошлой жизни, просто прошедшего времени. Слишком неприглядные, слишком утилитарные, чтобы вызывать ностальгию. Именно это умершее пространство оживляет Треплев (Олег Еремин), превращая его в театр.
Спектакль Кристиана Люпы огражден от быта, легко сжирающего большинство чеховских постановок. Герои обращаются не только друг к другу, но и к зрителям. То ища отклика, то просто скептически, даже с неприязнью разглядывая партер. Интерактивные возможности условной сценической жизни в "Чайке" разыграны остроумно, и не в ущерб правде чувств, а даже с усилением последних. До поры кажется, режиссер ставит "Чайку" без деления героев на премьеров и второстепенных персонажей. Актерами Александринского театра создана галерея отлично сыгранных ролей. И все же то, как они играют в этом спектакле, не назовешь ансамблем. Каждый ведет только своего героя, как это бывает скорее в повествовательной литературе, чем в драматургии. Они не тащат на сцену, как это принято называть, весь шлейф судьбы. Но чувственный опыт и все то, что съедает жизни их героев, — здесь. Это ведь редко бывает, когда несчастно влюбленная в Дорна (Игорь Волков) Полина Андреевна (Виктория Воробьева) и впрямь кажется прежде всего мучительно, даже уже болезненно несчастной женщиной. И при всей своей роскошной четкости психофизиологических образов героев или несколько эксцентрических их портретов спектакль Кристиана Люпы отнюдь не групповая фотография обитателей пьесы.
Для польского мастера очевидно, что Чехов начинает свою историю не с томного дачного вечера, украшенного семейным скандалом, а именно что с провала треплевского спектакля. С момента катастрофы художника. На этом фоне все личные связи и проблемы героев отходят в разряд второстепенных. Куда как важнее становится то, что из мимоходом оброненного лениво взирающим на жизнь Тригориным (Андрей Шимко) сюжета для небольшого рассказа живо вырастает манкая параллельная реальность; в спектакле для иллюстрации этого душевного движения, то есть вполне ирреальной субстанции, сочинена почти прерафаэлитская видеоинсталляция с обнаженной высокой девушкой, бредущей по волнам. И совсем не странно, что Нина (Юлия Марченко) начинает вдруг читать монолог из другой чеховской пьесы, Сонин из "Дяди Вани", а ее гонят со сцены вышедшие из-за кулис помреж с монтировщиками. Из глубины сцены временами выбирается ирреальный, мимический герой, названный в программке "Потерянный" (Александр Куденко). Это своего рода очень театральная, очень условная чайка, а глубина сцены — это и есть то самое, колдовское озеро.
Симпатии и антипатии режиссера начинают вырисовываться, когда Аркадина (Марина Игнатова) оставляет при себе Тригорина, сыграв для него сцену великолепно, очень мастерски и вызывающе неискренне. До этого Кристиан Люпа героев не делил. Как оказалось, с тем чтобы в финале отдать свое полное сочувствие Треплеву и Заречной. Краски перед финалом сгущаются в одну, тревожную. Половину сцены отсекает яркая красная стена. Обитатели усадьбы спасаются игрой в лото, что является простейшим способом и от реальности отгородиться, да и мук творчества избежать. На первом плане оказываются Заречная и Треплев, тут то и происходит волшебное превращение "Чайки". Такое, что Нинина реплика "Я чувствую, как растет моя душа" оказывается не сентиментальным обобщением или сомнительным бредом голодной актрисы. Она становится ключевой в спектакле Кристиана Люпы. Польский режиссер, увидевший чеховских героев не менее жестко, а в чем-то еще менее сентиментально, чем их создатель, оказался к молодым художникам намного добрее русского классика. У Чехова ведь из чайки поторопились сделать чучело. У Люпы сквозь распаянную структуру пьесы она выпорхнула на свободу. Спектакль нотой абсолютного радостного раскрепощения и заканчивается. Звучит французская песенка про то, как героиня вернулась в город, а с ней и ее прошлое. В глубине сцены опять виден Костин театр, над ним красиво кружится целая стая белых чаек. Мало, что Кристиан Люпа не стал убивать Костю и отправлять Нину третьим классом в Елец. Он оценил их страдания и подарил им шанс. И в сущности, чеховскую пьесу польский классик превратил в роман, может, и не становления, но взросления художника. Очень, кстати, возможно, что Треплев и Заречная создадут театр. Это домысел, конечно, но ведь театр — это искусство домысла и есть.