Ничто человеческое

С Евгением Гришковцом вот какая история: иногда хочется его любить — и как-то не можется: слишком уж все по-человечески, по-доброму, проникновенно так, чуть ли не до пошлости. А иногда наоборот: и не хочешь его любить, а приходится — потому что так все по-человечески, по-доброму, так проникновенно, чуть ли не до пронзительности.

Эту смесь ощущений сборник рассказов мемуарного толка "Следы не мне" дает читателю пережить вполне. Гришковец здесь делает то, что умеет делать лучше всего: языком, ни на миллиметр не удаленным от речи, рассказывает о людях. И эти люди все у него выходят такие милые, а в худшем случае — такие не совсем плохие, что просто не знаешь, куда деваться. И сам автор, который ко всем этим людям, реально прошедшим сквозь его жизнь, так вот понимающе относится, просто молодец какой-то. Не обошлось, впрочем, без достоевщины. Скорее всего, неосознанной. Рассказ "Зависть" — про то, как Гришковец завидует двум своим талантливым, но мечущимся друзьям,— донельзя напоминает рассказы героев произведения "Идиот" про "самый дурной из всех своих дурных поступков в продолжение всей своей жизни". Как мы помним, они под видом поступков плохих рассказали про поступки хорошие и забавные. Гришковец называет свой рассказ "Зависть", а повествует о том, как он этих своих друзей любит. И о том, как жалеет, что они теперь редко видятся, а ведь он "снова хочет им завидовать".

Но, в отличие от сложных героев Достоевского, автор "Следов на мне" не притворяется хорошим, а именно такой и есть. Он жалеет своего злобного декана, понимая, что тот стал таким изувером не от хорошей жизни. Он сумел внутренне примириться с отвратительным милиционером, жившим этажом выше первого семейного гнездышка семьи Гришковцов — ведь тот был таким отвратительным от экзистенциального отчаяния (но потом повоевал на Северном Кавказе, женился и исправился). В сердце Евгения Гришковца огорожено специальное место для моряка Леши Милева. И для руководителя фотокружка Владимира Лаврентьевича. И для жителей сибирского села Колбиха купно. В случае Колбихи, кстати, Гришковец поднимается (или опускается?) до не свойственных ему обычно обобщений и деклараций: "Пушкин писал: "Там русский дух, там Русью пахнет". Не знаю, что он подразумевал, какой запах. Но для меня это запах Колбихи... Это запах свинарника, солярки, свежескошенной травы, сухого сена, пыли, что летит с дороги в наш двор и долго висит в воздухе. Это и запах перегара от всех мужиков, и ветер с реки, и запах оттаявшей земли на огороде в апреле... Много запахов". То, что "Русью пахнет" не где-то там, а именно в русской деревне,— не только заявление, а даже ощущение такое банальное, что даже как-то неудобно. И мало кому мы бы такое простили — но Гришковцу прощаем. Опять же потому, что пишет он про это так просто, по-человечески, не навязывая никакой идеологии. Ну, а если и присутствует некоторая напыщенность, как, например, в изречении, что деревня Колбиха подарила рассказчику "любовь и такую серьезную грусть, которая позволяет без сомнений, запинки и обиняков говорить слово "Родина"", так ведь и торжественность такая нам знакома — она присутствует в каждом настоящем и чаще мужском разговоре, достигшем во всех смыслах определенного градуса.

В этой самой душевности и теплоте, присутствующей во всех текстах Гришковца (хотя в некоторых его вещах происходят события абсурдные, к повседневности не относящиеся), и есть основная фишка этого автора, его unique selling point. И вот эта selling point прекрасно выполняет свое назначение — Гришковец отлично распродается. И можно сколько угодно занудствовать по поводу того, что как, собственно, литература все это не фонтан, да и вообще — литература ли это. Но сам факт, что вот это все, сами понимаете какое, нам — вам — им не чуждо, вызывает глубокое удовлетворение.

Евгений Гришковец. "Следы на мне" М.: Махаон, 2007