Гордость и убеждение

присоединяется Анна Наринская

Основатель Би-Би-Си лорд Рейт общался со своими подчиненными по-военному: при всяком удобном случае он выстреливал в них предписаниями и меморандумами. Одного такого заряда удостоился некий радиоведущий, употребивший в программе словосочетание "знаменитый адвокат". Полученная им официальная бумага гласила: "Насчет слова ЗНАМЕНИТЫЙ. Если человек действительно знаменит, то упоминать об этом излишне, а если нет — то называть его так означает давать ложную информацию. Соответственно, это слово не должно употребляться на каналах Би-Би-Си".

Эту историю, приводит Стивен Фрай в эссе про славу, которое он выложил в недавно заведенном им блоге http://stephenfry.com/blog. Отдавая должное выверенности позиции сэра Рейта, мистер Фрай, не одобряет жесткости его интонации — но оговаривается, что, впрочем, ничего другого от шотландца ждать не приходится.

В терминологии сэра Рейта к фамилии "Фрай" не надо прибавлять никаких синонимов именно потому, что это "излишне". Сам Стивен Фрай в своем эссе и не пытается отрицать того, что безусловно и отчасти неприлично знаменит. А также того, что всегда стремился быть знаменитым и "преклонялся перед успехом, славой, деньгами и положением в обществе". Но, утверждает автор эссе, будучи уже не первый день знаменитым, он не может понять, что он по этому поводу чувствует. То есть он не может ответить — ни самому себе, ни нам — на вопрос: "Ну и как это — быть знаменитым?". Точно так же, как не смог бы ответить, если бы его спросили: "Как это — носить шляпу?", или "Как это — есть карри по-тайски?", или "Как это — быть англичанином?".

Насчет шляпы и тайского карри Фрай, возможно, и не кривит душой, а вот про то, что это за штука — быть англичанином, он может сказать многое. "Основательность, осмотрительность, целостность, распорядительность. Отсутствие воображения, ханжество. Эти качества характеризуют средний класс любой страны, однако в Англии они являются и характеристиками национальными, поскольку лишь в ней средний класс пребывает у власти вот уже сто пятьдесят лет".

Сто пятьдесят лет надо отсчитывать от 1936 года, когда боготворимый Фраем Эдвард Форстер написал эти слова в эссе "Замечания об английском характере". Продолжает Форстер даже более резко: "...у англичанина дурная оболочка, состоящая из самодовольства, черствости, замкнутости. Под оболочкой этой кроется множество эмоций, однако они никогда в дело не пускаются. Там много и мыслительных способностей, но и они зачастую используются лишь для того, чтобы скорее оправдать, чем рассеять предрассудки". Эти цитаты из своего кумира Фрай, выделив крупным шрифтом, поместил в своей автобиографической книге "Моав — умывальная чаша моя". Написан этот текст десять лет назад, а теперь он выходит у нас в издательстве "Фантом Пресс", в хорошем и именно поэтому раздражающем ляпами переводе Сергея Ильина.

В каком-то смысле рассказанная Фраем в "Умывальной чаше" история его отрочества и юности — иллюстрация к жесткому фостеровскому определению англичан. Но по ходу того, как Фрай излагает и осмысляет свои детско-юношеские похождения, форстеровский пафос меняет знак. То есть, да, говорит Стивен Фрай, все имеется — и ханжество, и черствость, и оправдание предрассудков. Но это особые ханжество, черствость и оправдание предрассудков. Потому что английские.

Свой экзамен на английскость (хотя трудно представить себе кого-нибудь, кто осмелился бы его экзаменовать) Фрай сдает на первых же страницах. Он сообщает, что проживает в Лондоне на Сент-Джеймс-стрит. "Она отвечает моему представлению о себе — или, вернее, тому представлению обо мне людей посторонних, коему я по слабоволию моему часто позволяю обратиться в мое собственное: человек, живущий на Сент-Джеймс. Сент-Джеймс издавна была естественным пристанищем великосветского английского холостяка".

А фамилия "Фрай", оказывается, не просто английская — она саксонская. Фрай с юмором, но отнюдь без сарказма приводит начало генеалогического исследования своего двоюродного дедушки: "В отличие от многих так называемых английских семейств, предки Фраев не прибыли сюда в 1066 с Вильгельмом Завоевателем — они встретили его здесь". Кроме того, как и положено, Фрай закончил Кембридж, как и положено, учился в закрытых школах и — вполне в английских традициях — подвергался там телесным наказаниям. Как и положено, в закрытой школе он получил первый гомосексуальный опыт (то, что этому опыту он никогда впоследствии не изменил, "английскости" у Фрая отнюдь не отнимает). Как и положено настоящему англичанину, Фрай настроен антиизраильски и не раз подписывал какие-то письма против израильской военщины, а то, что его мать еврейка, только придает этому факту подлинно английский выверт. Причем, Фрай отнюдь не отрицает того, что англичанам антисемитизм присущ практически на физиологическом уровне. Но английский антисемитизм — специфического извода, он допускает существование и Дизраэли в качестве премьер-министра, и Руфуса Исаакса в качестве вице-короля Индии. Фрая это двойственность скорее умиляет. Он считает, что проблема англичан с евреями — это не проблема англичан собственно с евреями, а это их проблема вообще с умниками. А евреи были частью "парада бледных умников, которые смутили наш здоровый мир разговорами о релятивизме и неопределенности, туманными идеями насчет исторического предопределения и расщепления личности. Эйнштейн, Маркс и Фрейд взяли старое, здоровое понимание человеческой греховности и снабдили нас комплектом грехов, от которых ни холодный душ, ни игра в регби человека уже не очищали. По правде говоря, эти извращенные свиньи способны были приглядеться и к самому холодному душу или игре в регби и различать даже в них всякие пакости, увидеть которые по силам лишь бледному нездоровому созерцателю".

Сам же Фрай ни в холодном душе, ни в регби ничего плохого не видит. Во всяком случае, теперь не видит. Он признается, что, когда идет чемпионат по регби, оторвать его от телевизора невозможно, хотя он-то ни в каком спорте не преуспел. А насчет холодного душа... что этот душ для него, побывавшего в трех закрытых школах, знакомого и с линейкой и тростью. Против которых он, кстати, практически ничего не имеет. "Нет, на отстаивании того мнения, что побои дело якобы стоящее, равно как и на рекомендациях вернуться к розге, вы меня не поймаете". Конечно, не поймаем, потому что он "просто и честно" считает, "что телесные наказания имеют в жизни большинства нормальных людей значение не большее, чем турнюры, хулахупы, брюки-клеш, бакенбарды и всякие иные причуды. До тех, то есть, пор, пока кто-нибудь не заявит, что это не так. Я, собственно, о чем? — как только человечество решит, что практика сечения исполнена глубокого смысла, она тут же оный смысл и приобретет". Ну, а до того, как человечество это решило "каждого британца, какого вы только способны припомнить, от Чосера до Черчилля, от Шекспира до Шилтона, секли в его малые годы как миленького...".

В этих высеченных Шекспире и Черчилле есть что-то особо умилительное. Нет, тут не пахнет "восхвалением розги", тут пахнет восхвалением — даже каким-то слишком откровенным в устах такого человека, как Фрай,— страны, где до таких вот Шекспира с Черчиллем допоролись.

Конечно, Фрай не был бы тем, кто он есть — то есть англичанином,— если бы общей интонацией его повествования не была интонация насмешливая. Если бы соотечественники у него не демонстрировали уверенности в том, "что именно они изобрели и открыли все на свете — поезда, демократию, телевидение, книгопечатание, реактивные самолеты, суда на воздушной подушке, телефон, пенициллин, смывной туалетный бачок и Австралию" и уже упоминавшихся "присущих англичанам черствости и ханжества". Но именно эта интонация дает Фраю возможность с безнаказанной сентиментальностью рассказать, как в то время, когда он, восемнадцатилетний, проходил трехмесячную отсидку за воровство кредитных карточек, один из его товарищей по заключению сказал ему: "Люди вроде тебя не должны попадать в такие места, ты ведь образованный. Места вроде этого не для таких, как ты". В "De Profundis", вспоминает Фрай, Оскар Уайльд описывает подобного "жалкого воришку", который "прошептал глухим голосом, охрипшим от долгого вынужденного молчания: "Жалко мне вас — таким, как вы, потруднее, чем нам"". И вот тут записной юморист, прославленный stand up comedian и проч. и проч. Стивен Фрай без всякой уже иронии добавляет: "Сто лет прошло, а Британия так Британией и осталась". В смысле, что когда случается душе британца пробиться сквозь "дурную оболочку, состоящую из самодовольства, черствости, замкнутости" она оказывается все же по-диккенсовски прекрасной.

Но Фрай во всех смыслах не Диккенс, и упоение умилением ему не свойственно. Да, не меняется наша старушка Англия, суммирует он убежденно, но уже весело: "И сегодня характер жителя Англии определяется характером ее среднего класса (все еще разрастающегося), а характер этого класса определяется характером влиятельных (все еще непропорционально) выпускников закрытых школ. Школы-то, разумеется, переменились, и настолько, что их ученики щеголяют в бейсболках и дорогих кроссовках "Найк", слушают рэп... Их мозг развит все так же сносно, а вот сердце остается, как и прежде, неразвитым. Британцы всегда впитывали чужие культурные влияния без ущерба для своего характера. В конце концов, в 1930-х в Итоне слушали черный джаз и, вероятно, использовали в качестве обращения слова "киска" и "старик". В наши дни мы произносим "полный улет" и "типа того, что...", однако на нашей англичанистости это никак не сказывается". На этом месте Фрай не скрывает чувства глубокого удовлетворения. И трудно представить себе читателя, который этого чувства с ним не разделит.