В Концертном зале Мариинского театра начался фестиваль "Новые горизонты". Его главный герой — 36-летний композитор, дирижер и пианист Томас Адес, лидер новой британской музыки. Он дирижирует своим оркестровым опусом "Asyla", а Валерий Гергиев — его Скрипичным концертом. Открывается фестиваль первой оперой Адеса "Припудри ей лицо", ставшей сенсацией и скандалом. ТОМАС АДЕС ответил на вопросы обозревателя журнала "Афиша" ОЛЬГИ МАНУЛКИНОЙ.
— Все только и говорят о сюжете. Кому принадлежал выбор эпатирующей истории "грязной герцогини" Маргарет Кэмпбелл, шокировавшей общественность скандальным разводом 1963 года и "донжуанским списком" в 88 персон?
— Я хотел написать оперу о персонаже из высшего общества и его падении, а мой либреттист Филипп Хеншер сказал: "Тогда мы будем делать оперу о разводе герцогини Аргайлской". Так что общая идея моя, а конкретная — его.
— Режиссер российской премьеры Александр Зельдин, который сейчас еще моложе вас в пору сочинения оперы, уверен, что отношение к современной музыке в Петербурге переменится: будет эпоха до и после исполнения "Припудри ее лицо".
— Я ничего не знаю о русской публике, я только очень люблю русскую музыку: Мусоргского, Стравинского, Чайковского. Эту вещь я написал в 24 года, и мы с моим либреттистом хотели произвести впечатление. А еще меня в тот момент интересовало традиционное оперное пение. Вышло, правда, нетрадиционно: яркие краски в оркестре, крайние регистры в пении, кое-что как карикатура. Но все же музыка здесь наиболее мелодичная и доступная среди моих сочинений.
— Для "Припудри ей лицо" вы сочинили песни в стиле 1930-х. Для "Ecstasio", третьей части опуса "Asyla", — музыку в стиле техно. Говорить о контакте классики с популярной музыкой сегодня общее место, важен способ этого контакта. Какой выбираете вы?
— Для меня вся музыка — это окружающая среда. Как радио. Она проходит через меня, трансформируется и трансформирует мою музыку. Я не делаю различий между музыкой, написанной в течение последней тысячи лет — только что или давно. А в "Ecstasio" я думал о финале в духе бетховенской симфонии — народном танце.
— Или Четвертой симфонии Чайковского.
— Точно!
— Каков смысл названия "Asyla"?
— Это от "asylum" — "психиатрическая больница", но также "убежище". Тихая гавань и дом для умалишенных. В названии подразумевается также и Англия — страна, где находят приют беженцы. Еще это об ощущениях, которые испытываешь, входя в собор или огромный клуб.
— Вы действительно попали в больницу из-за этого сочинения? Из-за того, что вручную выписывали бесконечные группы нот в каждой партии?
— Да, я начал учащенно дышать — вместе с музыкой. Этого больше не случится, теперь я знаю реакцию своего организма. Но я работаю только руками, это более удобно. Развешиваю маленькие листочки по стенам. Лэптоп — это потеря связи с реальностью. Я люблю ручную работу.
— Среди ваших сочинений есть довольно грозное — "Америка. Пророчество". Вы своеобразно откликнулись на заказ Нью-Йоркского филармонического оркестра к миллениуму, выбрав древние испанские тексты предсказаний: "Мы сгорим дотла, знаю, это будет, пепел не чувствует боли".
— В 2000 году это произвело замешательство, никто вообще не понял, о чем это; в 2001-м стало слишком актуальным. Я был в ужасе: в этом было нечто зловещее. Идея пьесы родилась во время моего визита в Нью-Йорк году в 1996-м: у меня было чувство, что что-то должно случиться, какая-то катастрофа. Но я не ожидал, что так скоро.
— Вы известны своими уайльдовскими парадоксами и не слишком почтительными высказываниями о великих, в том числе о вашем британском предшественнике Бенджамине Бриттене. Некоторое время назад вы также не желали думать о себе как о британском композиторе. Изменилось ли ваше отношение к "английскости" и Бриттену теперь, когда вы руководите его фестивалем в Олдборо?
— Я уважаю всех композиторов, кто работал столь усердно, как Бриттен. Нынче я мало озабочен вопросом национальной идентичности. Это тема, которую можно выбрать, а можно и не выбирать. Пусть это не покажется высокопарным, но я чувствую себя гражданином мира, возможно потому, что больше путешествую. Кроме того, я живу в центре Лондона, это сильно отличается от загородной жизни. Полагаю, национализм — это довольно деревенское, пасторальное ощущение, а я слишком городской житель.