Повесть "Тьма в конце туннеля" оказалась последним произведением Нагибина. Еженедельник "Литературные новости" принял ее к публикации еще при жизни автора, и гранки первых глав он правил собственной рукой. Вчера вышел номер "Литературных новостей" с последней главой, но Нагибин не дожил до завершения публикации. Рассказывает критик ЛЕВ АЛАБИН.
Повесть посвящена на первый взгляд не самой актуальной теме — антифашистской. Впрочем, так может показаться лишь читателю, весьма далекому от нашей действительности. Повесть настолько автобиографична, что отбивает хлеб у будущих биографов писателя.
Впрочем, именно откровенная лиричность притягивала к творчеству Нагибина несколько поколений советских читателей. Во времена партийного диктата над литературой и социального заказа жанр лирической новеллы вообще казался чем-то едва ли не крамольным. Это была отдушина, которой пользовались все без исключения авторы первого ряда нашей словесности — от Андрея Битова до Владимира Солоухина, от Фазиля Искандера до Василия Шукшина. Впрочем, первым эту тропку в послевоенной литературе проторил Константин Паустовский, и именно новеллы сделали его в глазах интеллигентного читателя и "передовым", и "либеральным" — для таких выводов не было явных оснований, но ведь многие годы в России учились читать между строк.
"Тьма в конце туннеля" исповедальна даже в большей степени, чем прежние вещи Нагибина. В ней действуют те же мальчики с Чистых прудов предвоенной поры, что и в ранних рассказах. Но если прежде они улыбались ангельскими улыбками чистоты и невинности, то теперь перед нами маленькие фашисты. Сверстники героя оказываются на поверку отнюдь не романтиками и фантазерами, а существами жестокими и фанатичными, этакими белокурыми бестиями в славянском варианте. Дело в том, что герой повести — еврей, и рассказ начинается с повествования о тех унижениях, что пришлось ему изведать во дворах своего детства, так нежно, казалось бы, автором любимых. Короче говоря, речь идет о детском и животном дворовом антисемитизме, о чем прежде Нагибин не обмолвился ни словом. Может показаться, что или прежде или теперь автор лукавил. Но это было бы весьма поверхностным наблюдением.
Интересно было бы сравнить мотивы поведения тех, ранних нагибинских мальчиков и нынешних, о которых рассказано с "последней прямотой". Есть у Нагибина ранний рассказ "Атаман". В нем тоже действуют не ангелы, но юные грабители чужих садов и дач. Мотивом, который ими движет, автор называет ненависть к "буржуям", то есть чистое и вдохновенное классовое чувство. Теперь оно сменилось под пером автора на столь же вдохновенное национальное, при том что и детство, и герои остались теми же. Невольно возникает подозрение, что автор не столько прислушивался к собственной интуиции, сколько учитывал внешние запросы времени.
В этом смысле о лукавстве не может быть и речи. Если автор и заблуждается, то добросовестно. Тема антисемитизма под его пером разрастается до темы спонтанной и необъяснимой ненависти простонародья к интеллигентности и "инакости" в любом обличье. Короче говоря, исследуя свою тему, Нагибин в какой-то момент отбрасывает национальную трактовку мотивов, чтобы вернуться к чисто социальной. Вот только знаки теперь поменялись на противоположные. Исследуя психологический феномен "русского фашизма", Нагибин явно склоняется к объяснению его корней в терминах едва не Ортеги-и-Гассета — это "восстание масс", на русской почве оборачивающееся бунтом черни. Чернь есть везде, это не специфически русский феномен. Тем более что по Нагибину "русский народ — фикция, его не существует". И чуть ниже: "Есть одно общее свойство, которое превращает население России в некое целое, это антисемитизм". К тому же, по Нагибину, "никаких славян в помине не было". Всему этому даже неловко вслух давать определение.
И все это при том, что "поздний" Нагибин очень много занимался исторической проблематикой. Несколько лет он вел на ТВ передачи о русских писателях (которых, кстати, по логике его последней повести, быть никак не должно). Писал исторические повести, причем благостные — о русской истории. И только в последнем своем историческим труде, киноповести "Александр Благословенный", автор приблизился к тем выводам, которые столь откровенно высказал перед смертью. В этом произведении ключевым является изображение Государя Императора Александра I, который представлен жалким рефлектирующим либеральным интеллигентом, обрисованным в духе Зощенко. Оказывается, роковая поездка в Таганрог была предпринята царем от осознания, что ничего нельзя поделать с этой страной, причем наибольшее отчаяние вызывает у него тот факт, что Россия не готова принять Конституцию. Забавно, что здесь хорошо слышны вполне большевистские нотки.
Стоит, однако, задуматься, почему на склоне лет Юрий Нагибин стал так яростен, что порой гнев — оставим в стороне вопрос о его праведности — туманит голову, и художник явно отступает перед идеологом. Быть может, это мстят за себя те давние компромиссы, не пойдя на которые, Нагибин в 50-е годы едва ли выдвинулся бы в первые ряды советских сочинителей. Нынче же, желая расквитаться по старым счетам с некими мифическими врагами, автор не нашел в себе смелости прежде всего сказать читателю о собственных грехах. И маятник с неумолимостью отклонился в другую сторону.