Поток государственного сознания

Несколько лет назад почти одновременно по-русски и по-английски вышла книга Юрия Слезкина, профессора русской истории в университете Беркли, живущего в США с 1982 года, "Эра Меркурия. Евреи в современном мире" — и стала настоящим бестселлером и в США, и в России. Главная ее идея заключалась в том, что "XX век — это еврейский век, так как модернизация означает, что все должны стать городскими, подвижными, образованными, изощренными — иначе говоря, стать евреями". У книги было много достоинств: сочувственный, но при этом не сентиментальный взгляд на историю евреев и четкий анализ дилемм, стоявших перед ними в XX веке. Но в непрерывном блеске стиля обоснованные и продуманные формулы иногда становились неотличимы от чисто словесного остроумия, а понимание модернизации казалось слишком уж благодушным и как-то не гармонировало со скептическим авторским тоном.

Сейчас по-русски вышла более ранняя (1994 года) книга Слезкина "Арктические зеркала. Россия и малые народы Севера" (НЛО, 2008; авторизованный перевод О. Леонтьевой). Здесь та же концентрация материала, тот же блеск формулировок, что и в знакомой нам "Эре Меркурия", но никакого благодушия нет и в помине. Временной охват книги — от конца XVI века, когда русские купцы и звероловы двинулись на северо-восток в погоне за "драгими лисицами, черными соболями, бобрами", до конца XX века, когда экспортную пушнину заменили экспортные нефть и газ, до "антропогенной катастрофы", как в перестройку стали описывать положение коренных северян.

Но это не история российского присвоения и освоения заполярных территорий и не история коренных народов Севера, "эта книга — история чуждости: иноземцы, инородцы, язычники, дикари, дети природы, первобытные коммунисты, национальные меньшинства или вымирающее туземное население — коренные северяне всегда были чужаками". Иначе говоря, это история тех идеологических категорий, с помощью которых российское государство и общество пытались встроить северные народы в очередную картину мира — просвещенческую, романтическую, коммунистическую. Реальность в "Арктических зеркалах" дана сквозь призму этих категорий, поэтому книга фактически представляет собой поток сознания российски-советской власти, окрашенный неизменным авторским сарказмом. Сарказм этот сближает Слезкина не с левыми критиками колониализма, а с английскими католическими сатириками — с Ивлином Во или с Грэмом Грином — и направлен не столько на российски-советский научно-административный разум, сколько на человеческий разум как таковой, на его попытки поймать мир в сетку абстракций.

Поэтому иногда кажется, что из многочисленных героев книги автору симпатичнее всего не Сперанский с его гуманным Уставом об управлении инородцев 1822 года и даже не этнографы 1920-х, самоотверженно помогавшие северянам, а казаки XVI века: они "не ожидали найти ничего, кроме пушнины; их не особенно удивляли или возмущали туземцы; они не относились к туземцам как к дикарям, варварам или язычникам; они не искали ничего, кроме дани; и они никогда не подвергали сомнению человеческую природу "иноземцев"".