В Петербурге группа молодых выпускников Театральной Академии создала "Антифашистский театральный проект", который дебютировал пьесой японца Юкио Мисимы "Мой друг Гитлер" в еврейском доме культуры ЕСОД. Вместе с неравнодушной целевой аудиторией за действом, происходящим прямо в атриуме ЕСОДа, наблюдала ТАТЬЯНА ДЖУРОВА.
Мисиму играть сложно: в его пьесах герои перестреливаются не эмоциями, а идеями. Самурай духом и самый "европейский" из японских сочинителей XX века, Мисима остается одним из самых закрытых для русской театральной ментальности драматургов. Спектакль "Антифашистского театра", разыгранный объединенными усилиями юных представителей двух самых почетных актерских школ Петербурга — Льва Додина и Вениамина Фильштинского, — не стал исключением. Юноши послушно воплощают каноны русского психологического театра: в "плохом" ищут "хорошего", старательно насыщают стальные интеллектуальные формулы Мисимы "живым чувством" и обрабатывают идеологические поединки порою довольно суетливым "физическим действием". Вероятно, сам Мисима предпочел бы, чтобы его пьесу, как у Виктюка, играли полуобнаженные красавцы с суровыми голосами и лицами, спрятанными под невозмутимыми масками театра но. Таков в пьесе Эрнст Рем, друг и соратник Гитлера, певец войны и разрушения, стойкий самурай, ценою жизни воплощающий идею верности господину. Эта роль идеально подошла бы белокурому божеству Лукино Висконти — Хельмуту Бергеру. В спектакле "Антифашистского проекта" Семен Пивкин играет Рема наивным и туповатым солдафоном, который шумно заглатывает пиво, швыряется стульями и чуть что хватает за горло своих оппонентов — невозмутимого сталелитейного магната Круппа (Игорь Николаев) и невротичного социалиста Штрассера (Иван Николаев).
Кроткий миловидный Андрей Терентьев (Гитлер), хотя и носит маленькие усики, своей тихой задумчивой повадкой больше похож на достоевского Раскольникова или пушкинского Бориса Годунова. Подобно этим знаменитым рефлексирующим "преступникам поневоле", он ощутимо страдает и согбен под бременем власти и сомненья: "Тварь я дрожащая или право имею?". Хамоватый Рем, то норовящий оседлать Адольфа, то кладущий ноги на его рабочий стол, а то и прихватывающий будущего фюрера за интимные места, соответственно, куда менее симпатичный, нежели старушка-процентщица, Гитлеру явно неприятен. Что делает его терзания малообоснованными.
В финале спектакль вдруг обрел третье измерение, явно не запланированное ни аморалом Мисимой, ни гуманистом Александровским. Вопреки ожиданиям, после убийства Рема и Штрассера, ничего ужасного с Гитлером не произошло. Голос Адольфа обрел уверенную зычность, а его тень на стене выросла до циклопических размеров. Как будто намекала на то, что перед нами, возможно, будущий мудрый политик, ведущий свою паству к процветанию, переросший своих несимпатичных и недальновидных оппонентов, а также подростковые игры в революцию и национал-социализм. А возникшие на экране лица детей, замученных в концлагерях, здесь оказались как бы и ни при чем.