Поиски мирового империализма

рекомендует Анна Толстова

Кому власть отвратительна, как руки брадобрея, тому не слишком подходит профессия скульптора-монументалиста. Когда Борис Орлов поступал в Строгановку, он любил скульптуру, а про власть не задумывался. А когда в середине 1960-х заканчивал Строгановку с дипломом скульптора-монументалиста, советскую власть уже откровенно не любил, а без скульптуры большого стиля жить не мог. Человеку в таком душевном состоянии была прямая дорога в подполье, и найти ее оказалось несложно — среди соучеников было много будущих диссидентов: Леонид Соков, Александр Косолапов, Виталий Комар, Дмитрий Александрович Пригов. Тех, кого скоро назовут соц-артистами. И объекты Бориса Орлова 1970-х — "тотемы", крашенные яркой эмалью деревянные бюсты, груди которых буквально распирало государственным пафосом, материализовавшимся в орденских планках, лентах и обрывках лозунгов, тогда как головы над этим великолепием практически не наблюдалось — давно попали в хрестоматию соц-арта.

Лет 30 назад казалось, что в диссидентстве соц-артистов невозможно отделить политическое от художественного: показав язык советской власти (в прямом и переносном смысле), они высмеяли ее идеологический лексикон ее же словами. И "тотемы" Бориса Орлова вполне можно было прочесть как политическую сатиру. Не только как анекдот на злобу дня, хотя в безголовых орденоносцах трудно было не увидеть намека на самого четырежды Героя Советского Союза, а фотоколлаж с Пушкиным в маршальском мундире, сплошь увешанном орденами и медалями, выглядел иронической эпитафией почившему генсеку. Но и как размышление о славной российской традиции "потемкинских деревень" — за парадной вывеской орловских бюстов скрывалась дешевая изнанка голой конструкции, как за величественным фасадом советской империи — бытовое убожество.

Но когда андеграунд выбрался из подполья, анекдоты про Брежнева начали печатать в газетах, а квартирные выставки ушли в прошлое, стало ясно, что в работах Бориса Орлова есть помимо актуального политического какой-то другой, более важный смысл. Что ему, монументалисту par excellence, бесконечно дороги имперские стили и сама метафизическая идея империи во всем блеске и величии абсолютной власти. Что советский имперский фасад был для него не столько ненавистным железным занавесом, сколько занавесом театральным — манящим и таинственным, за которым спрятана сцена, где не ставят комедий и фарсов. Там дают высокую трагедию, там играют боги и герои, которые могут сменить горностаевую мантию на маршальский китель, а шлем римского легионера — на шлем советского летчика, но при этом сохранят вневременное единство образов.

Этот театр одного скульптора был захвачен бесконечным героическим карнавалом, срежиссированным с большим пластическим остроумием: на барочные доспехи во вкусе Растрелли алым плащом ложились ордена Ленина, истребители расправляли пернатые орлиные крылья, а сам геральдический орел обнаруживал свое родовое сходство с имперскими символами Рима, Византии, германцев и чуть ли не ацтеков. Даже "Букеты в имперском стиле" из колосьев и древков знамен, перевитых аксельбантами и кумачовыми лентами, расцветали звездами и генеральскими погонами. Эту флору и фауну Борис Орлов уже многие годы наблюдает в главном заповеднике отечественного имперского духа — в московском метро: лучшего пленэра художнику-концептуалисту не найти. Из розеток, картушей, капителей и других захваченных в метро трофеев составлялись фотоколлажные "Гербарии", из "архитектурных излишеств", наложенных на мужские и женские тела, кроились мундиры и латы. Здесь открыто проявлялось основное свойство героико-иронической пластики Бориса Орлова — внутреннее родство с архитектурой, ощущение которого испокон веков было главной доблестью скульптора-монументалиста.

Это архитектурное мышление можно было обнаружить уже в ранних орловских "тотемах", где барочная декорация надевалась на конструктивистский костяк архитектонов Малевича. Но в инсталляциях начала 1990-х, где те же "тотемы", "парсуны" и "иконостасы" выстраивались в сакральные пространства, напоминающие разом храм, тронный зал и усыпальницу павших в битве воинов, настоящий масштаб искусства Бориса Орлова делался очевиден.

На эпоху нового монументализма, захлестнувшего Москву творчеством Церетели, и нового империализма, захлестнувшего телевидение разговорами о возрождении монархии, армии и вообще великой России, Борис Орлов отреагировал несвойственными ему ранее мотивами. Его героические идолы вдруг покрылись медалеобразным древесным грибом, подернулись ряской хохломской росписи. Более выразительного памятника империи, провалившейся в болото, кажется, никто не выдумал.

Борис Орлов. "Воинство земное и небесное". Московский музей современного искусства в Ермолаевском переулке, с 13 февраля