Национальная идея сосуда

В Меншиковском дворце в Петербурге открылась выставка "Современное прикладное искусство Японии". На ней представлено около 60 работ, созданных в 1990-х годах мастерами, несколько из которых носят титул "живого национального сокровища". Побывав на вернисаже, МИХАИЛ ТРОФИМЕНКОВ признал себя белым варваром, способным лишь восхищаться этими вещами в себе, но никак не постичь их

       Выставка с ходу бьет зрителя по голове, как бьет самонадеянного ученика палкой синтоистский монах, втыкая его в непостижимость вселенной. Такая "палка" — открывающая экспозицию работа Нобуюка Танака "Иллюзия качества": аккуратно лакированная доска. Первое, что приходит в голову: да я такие доски недавно выбрасывал после мучительного ремонта. На счастье, рядом как раз давал интервью телевидению директор Эрмитажа Михаил Пиотровский, убедительно объяснявший: эту выставку надо созерцать, и точка.
       Выставку сформировала японская сторона: это монолог культуры, а не диалог культур. Поэтому любые ассоциации с европейскими арт-течениями, даже если в пресс-релизе упомянуто влияние на японских мастеров арт-деко или конструктивизма, иллюзорны. То, что, например, энергичные росчерки на блюде Юити Ямамото навевают воспоминания об абстрактном экспрессионизме Ханса Хартунга, — иллюзия. Энергии здесь, может быть, и близки европейским, но соотношение функциональности и красоты совершенно иное, чем в западной традиции, где функциональность все-таки превалирует.
       Иногда кажется даже, что художники издеваются над заранее готовыми западными представлениями о японском искусстве. Читая название работы Масаюки Хасимото "Солнечный свет через листву", представляешь себе этакое хокку-танку, нечто созерцательно-утонченное. А на тебя пялится огромная медная дурында: то ли портрет дырявого противогаза, то ли рожа монстра из "Чужого" Ридли Скотта.
       Но самое непостижимое — что японские художники подразумевают под "сосудом". Для европейца сосуд — это то, во что можно что-то налить или насыпать. Но что можно налить или насыпать, например, в сосуд Кадзуюко Сато — расписанный белыми линиями объем, отдаленно напоминающий гусеницу, по которой кто-то треснул молотком. Или в сосуд Хидэо Кобаяси, похожий на огромный кошелек с очень узкой расселиной. Или в сосуд Нобухико Сузока, по которому словно пробежала тектоническая трещина. Это не сосуд-функция, это идея сосуда, предполагающая наличие объема и отверстия, а как использовать это отверстие, и можно ли использовать его вообще, — дело десятое.
       Такая вызывающая антифункциональность доводит зрителя до того, что даже к объектам, вроде бы верным традиционным представлениям о сосуде, начинаешь относиться с подозрением: слишком уж они совершенны, где-то здесь наверняка кроется подвох. И наоборот, в совершенно абстрактных вещах начинаешь искать скрытый прагматизм. Вот, например, "Форма наслоений" Тосиаки Фузита: ага, думаешь, это удобный футляр для огромного инопланетного яйца, выдолбленный в грибе чага. Почему бы и нет: ведь, на европейский взгляд, коробочка для поэтических карточек Каору Утино — какая-то метафора поэзии, в то время как это совершенно практическая штука для игры в "Сто стихотворений ста поэтов": на одних из 200 карт — портрет поэта и начальная строка его стихотворения, на других — остальная часть стиха. А между тем, "Форма наслоений" — действительно абстрактное упражнение в соотношении объемов и фактур.
       Символом выставки заслуженно может считаться "Сон бабочки" Хокуто Ито — расписанная золотом и серебром шкатулка. То ли бабочке снится, что она — шкатулка, то ли шкатулке снится, что она — бабочка. Но для того, чтобы понять это, надо быть или шкатулкой, или бабочкой.