Не совсем официальные лица

приглашают Ольга Лузина и Анна Матвеева

Только лица. Три-шесть квадратных метров. В середине 1960-х апологет абстракционизма Климент Гринберг объявил, что реализм уже неприемлем, а о портретах и говорить нечего — они вовсе невозможны. А молодой Чак Клоуз подумал: раз никто не будет писать портреты, у меня не будет конкурентов. И за четыре месяца соорудил свой "Большой автопортрет". Взял черно-белое фото, разделил на квадратики и скопировал. Даже на крупной репродукции невозможно отличить картину от фотографии, такие маленькие были квадратики. Очень, казалось бы, просто, но придумал такую дигитализацию именно Клоуз. Сорок лет он пишет гигантские портреты. Из них первые двадцать — как любой художник. Руками. Человек ростом под два метра, как Клоуз, может работать кистью на высоте около 2,7 м, а размах рук у него около 2,1 м. Именно таковы размеры многих полотен Клоуза. В 1988 году Клоуза разбил паралич четырех конечностей. Пришлось нанять ассистента, чтобы поддерживал формат и наносил на холст сетку, а самому писать зубами. Со временем подвижность частично восстановилась, и теперь он работает кистью, привязанной к руке. Часто возвращается к одним и тем же снимкам. Предпочитает портретировать незнаменитых. (И композитор Филип Гласс, и скульптор Ричард Серра прославились уже после общения с Клоузом.) Испытывал проблемы с коммуникацией из-за огромного роста, но после болезни люди на выставках потянулись к его инвалидному креслу.

В Эрмитаж привозят одну из последних серий Клоуза "Family and Others", семь больших живописных портретов. На них сам художник, его жена, две дочери, тесть, теща и — неожиданный поворот сюжета — Билл Клинтон, друг Клоуза и его товарищ по саксофонному хобби. Портрет Клинтона приехал в Петербург из вашингтонской National Gallery, где оказался первым портретом какого-либо американского президента. Самый державный музей Америки, которому по статусу положено отражать и выражать сущность американской культуры и формировать национальное наследие, принципиально не берет портреты глав государства (для них в Вашингтоне существует National Portrait Gallery, где президенты представлены в полном составе). И клоузовский Клинтон был взят в золотой фонд исключительно за художественные достоинства. То есть не за то, что Клинтон, а за то, что Клоуз.

Это не реализм и не абстракция. Или так: подойдешь поближе — абстракция, отойдешь — Билл Клинтон. Без оп-арта не обошлось. Ячейки расписаны кружочками, овалами, треугольниками, кривыми. Продолговатые ячейки обозначают линию бровей, век, щек, подбородка. Творческая эволюция Клоуза в основном и сводится к укрупнению ячеек и смене техник. То он писал только черным и белым, то акварелью, то штемпельной подушечкой или даже отпечатками собственных пальцев. Ранние портреты похожи на паспортные фотки вспышкой в физиономию. Двухметровые лица выписаны с маниакальной тщательностью, мелкие детали, незаметные в реальной жизни (волоски, крохотные бородавки, микроскопический рисунок кожи), безжалостно и старательно увеличены, облизаны светотенью. Это гиперреализм. Гигантские личные фасады, как и любая сверхкрупная фигуративная живопись, производят жутковатое впечатление. Увеличенный и точно повторенный во всех приятных и неприятных подробностях материальный мир — зрелище не для слабонервных. Немедленно задаешься вопросом: а хотел ли бы ты такого удвоения для мира и для себя, заслужил ли его мир со всеми своими несовершенствами и особенно ты сам со своими разнообразными бородавками? Не улучшения, не совершенствования, а точного удвоения, клонирования?

Клоуз, видимо, этим вопросом тоже задавался и получил, как и следовало ожидать, неутешительный ответ. И, чтобы смягчить жесткость фотореализма, он постепенно начал как бы пропускать портреты через графические фильтры. Это фотошоп, только сымитированный маслом на холсте. Модели смотрят на нас через упоенно выписанные тонкой кистью gaussian blur и unsharp mask — фильтры размытия, текстуры и измененной резкости. Впрочем, сам Клоуз не желает иметь ничего общего с цифровыми техниками и тем более фотошопом. Точнее, дистанцируется от него. Хотя наверняка что-нибудь такое делает в процессе написания. Ведь реализм таких размеров, тем более в исполнении полуобездвиженного художника, это повседневное геройство.

Восьмая работа, не входящая в "семейную" серию,— автопортрет Клоуза, сделанный в неожиданной технике. Это шпалера. К холстам Клоуза, существующим где-то между живописью и фотографией, добавляется ткачество, обычно ассоциирующееся со Средними веками, хотя нынче технология осовременена и компьютеризирована. Добавляется, чтобы ничего не добавить — нарисованные ли, вытканные ли, клоузовские лица мгновенно вгоняют зрителя в панику интерпретации. Но благодаря монументальности в них и без всякой интерпретации достаточно содержания. В данном случае еще и благодаря интимности — самые близкие люди все-таки. Это как присутствие родных в твоей жизни, которое чувствуешь, только когда оно вдруг прекратится.

Фотографии людей вообще молчаливы. Большие фотографии молчат еще оглушительнее. Молчание же лиц размером два на три метра просто вопиет. Возможно, сходные ощущения испытывали древние египтяне, у которых колоссальные храмовые изображения нимало не соотносились с размерами человека. Ритуальное безмолвие и есть главный посыл Клоуза.

Вообще, европеец привык, что живописи свойственна иерархичность — сюжет, композиция, перспектива, деление на планы, то есть разная подробность деталей в зависимости от степени их удаления. В этом смысле Клоуз очень американский художник. Он антииерархичен. И, может быть, изощренные техники срисовывания ничем не примечательных фотографий для того и нужны ему, чтобы поставить зрителя перед простым присутствием. Как писала Екатерина Деготь, мы смотрим на моментальную фотографию пристальнее, чем на вид за окном, и пристальнее, чем на трудоемкую картину. Клоуз, видимо, хорошо это понимает. Уж очень квалифицированно он играет этими степенями внимания. И от этого возникает неуютность большого искусства.

Санкт-Петербург, Эрмитаж, до 13 апреля