Мариинском театре показали новую постановку оперы Рихарда Вагнера, призванную заменить "Летучего голландца" Тимура Чхеидзе и Георгия Цыпина, сгоревшего в 2003 году во время пожара в мастерских Мариинского театра. Премьере удивлялась ЕКАТЕРИНА БИРЮКОВА.
Вообще-то премьер у этого спектакля было три. Первая прошла еще в январе в немецком курортном Баден-Бадене, где Мариинский театр со своим шефом являются постоянными гостями. Надо думать, масштабы сцены баденского Фестшпильхауса позволили выплыть кораблю заглавного героя. В Питере без крушения не обошлось.
Два спектакля прошли уже в день питерской премьеры — один за другим, каждый по два с половиной часа без антракта. Дело в том, что Валерий Гергиев прилетел в тот день утром, а главный мариинский Голландец Евгений Никитин должен был улетать вечером. Поэтому единственной возможностью совместно донести свое искусство до родной публики оказался дополнительный дневной бесплатный спектакль, в каком-то смысле являющийся и генеральной репетицией. Подобные новации в системе оперного дела, приоткрывающие завесу над безостановочным театральным процессом, не новость для Мариинки. Хотя всегда несколько затруднительно понять, на что же писать рецензию.
В данном случае, видимо, стоит признать, что господин Никитин действительно гораздо убедительнее звучит в роли Голландца, чем заступивший на его место в вечернем спектакле Владимир Ванеев. Выглядит он тоже гораздо самоувереннее, хотя этот имидж больше подходит к его герою из оперы про Дон Жуана, а не из оперы про вечного странника, которого почему-то все время обманывают женщины.
Дневной исполнитель роли Даланда Алексей Тановицкий отличался крепостью голоса, вечерний Михаил Петренко — благородством тембра. Про Сергея Скороходова, который был одним Эриком на оба спектакля, рука не поднимается писать что-то еще.
Главная мариинская Сента — Ольга Сергеева — отработанно передавала всклокоченную нервозность вагнеровских героинь, но ее могучий голос, без которого сложно представить эту фирменную часть гергиевского репертуара, пугал усталостью и стертостью. Гораздо свежее звучала Екатерина Шиманович, выпущенная в качестве Сенты на дневном спектакле, но выглядела она при этом уютной домохозяйкой без тени сумасшествия.
Между тем в этой опере Вагнера, как, впрочем, и во всех остальных, есть где развернуться психологу, специализирующемуся на гендерных отношениях, фобиях, комплексах и пунктиках. Сента все ищет, кого бы пожалеть. Голландец судорожно ждет женской неверности. Каждый пребывает в собственном болезненном мире. Но ни эти миры, ни их контраст друг с другом и со здоровым миром окружающих, ни какие-либо другие объяснения этой странной истории не интересуют постановщика спектакля Йана Джаджа.
Это не первая работа английского режиссера в Мариинском театре — еще есть "Богема". Но даже в сравнении с ее немудреными мизансценами происходящее в "Летучем голландце" вызывает удивление. По большому счету, там почти ничего не происходит. Два с половиной часа без антракта тянутся невероятно скучно, и даже приученный к Вагнеру оркестр маэстро Гергиева заводится и спасает ситуацию разве что уже ближе к концу, изображая веселье заезжих полумертвых моряков-призраков. На сцене же в это время все дело ограничивается веревочкой, якобы свисающей с носа стоящего за кулисами корабля, за которую то и дело дергают местные жители.
Самым роскошным фрагментом спектакля следует считать посиделки девушек в чепцах и передничках с намеком на живопись Вермеера (сценограф Джон Гантер, художник по костюмам Тим Гудчайлд, художник по свету Найджел Левингс). Но ясности это истории не добавляет. Более того, те несколько мест, где режиссер все-таки решил как-то себя проявить, еще более усугубляют общую невнятность.
Скажем, едва оставшись наедине с Сентой, Голландец в первую секунду ее целует, а во вторую — укладывает навзничь, после чего, непонятно откуда делая такое умозаключение, поет о том, что наконец-то нашел женскую верность. В сцене объяснения Сенты с бывшим женихом Эриком режиссер проявляет самостоятельность и, вопреки воле автора, выпускает Голландца подслушивать только в самом конце, когда все слова уже сказаны и остался прощальный поцелуй, — но на его фоне вечный скиталец, привыкший не доверять женщинам, выглядит не таким уж маньяком, а вполне трезвомыслящим человеком. Апофеоз неряшливости и комизма — финал, в котором, назло всем вагнеровским заветам, можно разглядеть чуть ли не хеппи-энд. Когда неожиданно счастливые Голландец и Сента, обнявшись, уходят под тряпочку грязно-голубого цвета навстречу вентиляторам, с помощью которых изображаются морские волны.