Книги с Анной Ъ-Наринской

Дорис Лессинг. Расщелина

СПб.: Амфора, 2007

2007 год принес Дорис Лессинг Нобелевскую премию и — как следствие — новый всплеск популярности. И в этом же году вышел роман "Расщелина" ("The Cleft"), который вполне можно рассматривать как подведение творческих итогов. И дело не только в том, что от приближающейся к 90-летию писательницы именно этого ждут, но и в том, что разговор тут действительно идет о главном — уже начиная с названия. The сleft ("расщелина") — это вагина. Во всех смыслах — и в анатомическом (Лессинг никогда не боялась физиологии), и во всех остальных. Это женственность и слабость, это материнство и сила, и — уже совсем метафорически — это пропасть, разделяющая мужчин и женщин.

В романе это еще и собственно расщелина, трещина в скале, яма, в которую в некоторые протоисторические времена скидывали тела людей, принесенных в жертву. Вернее, женщин, принесенных в жертву, потому что, кроме женщин, никого и не было. На земле жили только женщины, способные к самопроизводству и служившие Разлому. "Разлом — самое важное в нашей жизни. Всегда так было. Мы — Разлом, а Разлом — это мы. Мы постоянно следили, чтобы на скале Разлома не пускали корней семена деревьев, которые могли вырасти в побеги, из которых потом выросли бы деревья или кусты. Щель Разлома чиста и глубока". В общем, все было хорошо, пока не родился первый мальчик — первый монстр, первый уродец: "Какие-то бугры да шишки, да кишка какая-то болтается, которая иногда надувается, как асцидия морская". Преисполненные отвращения женщины решают скормить это маленькое чудище и его почему-то начавших рождаться собратьев орлам. Но орлы не едят младенцев, они уносят их за утесы в долину. Так появляется два мира — мужчин и женщин. Но Лессинг не была бы той по-настоящему современной и по-настоящему писательницей, которой она является, если бы рассказала эту метафорическую историю так прямо — даже и с волнующим продолжением, которое имеется. Нет, ее построение, конечно, куда более сложное — хронику происхождения двуполого мира мы узнаем из уст престарелого сенатора времен Нерона, изучающего на досуге старые свитки. Сравнивающего "версию женщин" и параллельную "версию мужчин", в которой встречаются такие пассажи: "То, что мужчины лишь добавление к роду человеческому,— вздорная басня, ибо очевидно, что они самой природой задуманы как венец ее творения и первые во всем. Ведь мужчины украшены сосками, которые когда-то для чего-то использовались. Они могли рожать через пупок". Приведя этот фрагмент, справедливый сенатор констатирует, что он "без сомнения, относится к более позднему времени".

Направление взгляда, которое Лессинг предлагает,— из исторической древности в древность космическую,— кажется, сулит много интересного помимо феминистской рефлексии. Тут вроде бы есть про то, как пишется история и кто пишет историю. Про то, что история, которую мы знаем, почти всегда написана победителями. И даже про то, как влияет на представления потомков об истории личный опыт летописца. Это все действительно имеется, но только в качестве орнамента. Потому для Дорис Лессинг, написавшей в начале 1960-х один из главных феминистских романов "Золотая тетрадь" (хоть никогда себя полноценной феминистской не признававшей), все же интереснее всего про вот это мужско-женское, вернее, только женское, но такое, каким оно осознает себя вблизи мужского.

И здесь надо сказать вот что: "Расщелина" — текст примиренческий. Даже демонстративно такой — в конце мать и сын, которые, разумеется, еще и сексуальные партнеры (чувство "влюбленность" еще не почувствовано), плачут друг у друга в объятьях. Плачут от осознания того, что связаны навечно и что путы эти тяжелы, хотя и — немного — сладостны.

В этом, конечно, мудрость. Не просто мудрость очень старой женщины, но и мудрость человека, обладающего редким навыком разговора с собой, пересмотра собственного прошлого: философия "Расщелины" во многом противостоит суждениям более ранних произведений Лессинг. И — как почти везде, где есть такая очевидная мудрость,— здесь есть еще и скука. Не только потому, что "Расщелина" — это попытка мифологии, без характеров, без интриги, но и потому, что вообще любая взвешенная позиция чревата отсутствием остроты. И дидактичностью, сквозь которую в "Расщелине" прорываются только реплики древних женщин. Например: "Вы всегда говорите с нами так, как будто мы дуры. Но если мы дуры, то почему мы живем так долго, гораздо дольше, чем вы, монстры?" Или — даже лучше — слова, которые, по Лессинг, были чуть ли не первыми сказанными обзаведшейся ребенком женщиной мужчине и которые она не переставала произносить с тех пор: "Тебе плевать на нас!"

Анджей Щеклик. Катарсис

М.: Новое литературное обозрение, 2008

Совершенно прекрасная книга-эссе о медицине, написанная практикующим врачом из Кракова. Этические и научные вопросы современной медицины вплетены здесь в историю вообще, историю науки и историю искусства. При огромном существующем сегодня интересе к врачам и их деятельности Щеклик умудряется вписать наиболее актуальные вопросы современности — о работе клеток и сердца, возможности вечной молодости, эвтаназии и теории эволюции — во вневременной контекст. Написав не о медицине как таковой, а о метафизике врачевания, начинающейся с диалога между врачом и пациентом.

"Что же такое, спросим мы, истина? — Истина — мобильная армия метафор,— отвечает Фридрих Ницше. Если эта истина об истине верна, то круг замыкается, искусство встречается с наукой, и врач обретает свое место там, где они соединяются". У Щеклика наука и искусство связаны неразрывно — вслед за научным примером у него всегда идет пример поэтический. Так, вслед за нобелевским лауреатом Эрвином Шредингером задаваясь вопросом, что такое жизнь, он ссылается на Бродского и Набокова, считавших, что жизнь подобна ткани — в хаотическом сплетении нитей можно разглядеть изысканный узор.

Щеклик пишет о встречающихся у многих легких нарушениях сердечного ритма и сравнивает их с шопеновским tempo rubato, которое композитор Лист уподоблял дереву, "чьи ветви на ветру гнутся во все стороны, тогда как корни прочно сидят в земле". Ранний Шопен применяет этот термин для мазурок и ноктюрнов, поздний — перестает применять, поскольку "все его исполнительское искусство стало rubato". Есть сердца, объясняет Щеклик, в которых легкое нарушение ритма — rubato — "явственно, как у позднего Шопена", и именно в этом случае "пораженные опасной болезнью сердца реже останавливаются внезапно, словно их пластичность, склонность к ритмической свободе лучше подготовили сердечную мышцу к появлению зловредных, болезненных ритмов".

Что же в этом контексте означает katharsis? Щеклик и сам задается этим вопросом. Древние, кстати, однозначного ответа не дали: "Очищение чувств или очищение ума от чувств". Возвышение чувств или их разрядка? Следуя логике своей книги, Щеклик изучает katharsis "как медицинский, так и орфический". И в итоге, анализируя переживания больных, вернувшихся к жизни после острого кризиса болезни и сопутствующего ему эмоционального стресса, приходит к пониманию катарсиса как очищения, того краткого мига, "когда перед преодолевшим болезнь открывается vita nuova".

Дэвид Галеф. Плоть

М.: Центрполиграф, 2008

Не самое интеллектуальное издательство "Центрполиграф" запустило серию "The intellectual bestseller". Это не то чтобы выдающиеся, но вполне пригодные для чтения романы, такие, например, как книга американского писателя Дэвида Галефа. Галеф — профессор английской литературы и ведущий литературного семинара из Оксфорда, штат Миссисипи. Его литературный дебют роман "Плоть" (1995) — это университетская история с самыми неожиданными поворотами сюжета.

Преподаватель кафедры английской литературы Дон Шапиро живет в университетском городке Оксфорд, штат Миссисипи. Вместе с женой Сьюзан он ведет спокойную, размеренную и очень скучную жизнь, которую супруга пытается украсить обильными обедами. Но тут в соседнюю квартиру въезжает новый преподаватель истории Макс Финстер. Макс обладает едким чувством юмора, принципиально ездит только на велосипеде и страдает садомазохистской страстью к пухлым — и даже толстым — женщинам. Понемногу его сексуальные привычки начинают затягивать и респектабельного Дона — он ловит себя на том, что подслушивает звуки из квартиры Макса, а со временем начинает и подглядывать за ним. В респектабельном университете грядет сексуальная революция.

"Плоть" относится к довольно популярному в Америке жанру campus novel. Campus novel — роман, место действия которого университетский городок, герой — преподаватель, а интрига обыкновенно строится на том, как этот преподаватель старается разнообразить серость и скуку университетских будней. Дэвид Галеф университетских страданий не преувеличивает — его мирок в меру скучен, герои в меру зануды, их умничанье в меру надоедливо, и появление сексуально невоздержанного Макса в меру обеспечивает смену парадигмы. Наблюдать за столкновением разума (в данном случае респектабельности) и чувства (в данном случае сексуального) забавно, но не более того. Хотя нежность героя по отношению к толстухам и его достаточно едкий юмор обеспечили книге целый клуб фанатов из общества любителей пышных форм: "В праздники Холли носила тесный пурпурный пуловер. Она в нем выглядит как рождественский пудинг, а я рядом с ней — длинная ложка".