Город городов

приглашает Сергей Ходнев

Бог знает, кому и когда пришло в голову, что населенным пунктам можно давать имена (а не нумеровать их, скажем, как проектируемые проезды), да так, чтобы у каждого по возможности было свое собственное, неповторяющееся. Но с того момента и по сей день мы, сами того не замечая, — заложники этого изобретения; имена городов нам то и дело представляются чем-то куда более многозначительным, чем простой географический факт. Само собой, сказать вместо "Петербург" "Северная Пальмира" — это особый шик, даже если не знать о собственно Южной Пальмире ровным счетом ничего. Словосочетание "третий Рим" у нас чуть ли не на официальном уровне воспринимается как политико-идеологическая доктрина в кратком изложении. Из менее величественных случаев можно помянуть, допустим, Бобруйск или Урюпинск. Само собой, раньше примеров было еще больше; комплименты понравившимся городам вроде "Новые Афины", "Флоренция на Эльбе" или "Иерусалим Запада" были так, обычным делом, общепонятной фигурой речи. И среди этих фигур из века в век возникало совсем особое имя города — города, в котором уже тысячелетия и жить-то никто не живет, кроме разве что археологов да представителей фауны, но название которого по своей многозначной красноречивости до сих пор кажется из ряда вон выходящим.

Вавилон — это просто мегаполис, многолюдный и разноязыкий; это город башни и ее нахального строительства, столпотворения; это горемычная чужбина, земля плена, где только и остается, что сидеть на реках и плакать; это олицетворение земного могущества, которому уготовано, однако, крайне неприятное будущее; это наконец город, где процветает разнузданный и ничем не сдерживаемый разврат. Все эти коннотации западная культура почерпнула, разумеется, из Библии, где пресловутый город время от времени возникает — когда прямолинейно, когда в виде аллегории — буквально от первой страницы до последней, от Книги Бытия, где рассказывается о неудачливых строителях башни до неба, до Апокалипсиса, где возникает инфернальный образ "вавилонской блудницы", сидящей верхом на семиглавом драконе. В последнем случае, скорее всего, имелся в виду Рим с его семью холмами; позже в устах разнообразных бранчливых проповедников Вавилону уподоблялись еще многие города. Византийские моралисты, сетуя на упадок нравов, сравнивали с ним Константинополь; в эпоху Реформации Вавилоном для протестантов был опять же Рим, папская кафедра; ну а в наши дни — все по тому же моральному признаку — кто-нибудь особо рьяный нет-нет да и назовет все тем же именем какую-нибудь развеселую мировую столицу, Нью-Йорк хотя бы.

Иными словами, сравнение с Вавилоном чаще всего смотрится гневно-обличительным — и все же на свой лад немного лестным. Понятно, что маленький заштатный городок, будь он хоть весь застроен блудилищами, никому не приходило в голову обличать на такой манер. Нет, это должен быть город по-настоящему великолепный, царственный, чудесный и процветающий. Таким, судя по всему, город на Евфрате действительно был, и его историческое великолепие — самый важный сюжет луврской выставки, о которой идет речь, хотя следить за вавилонским мифом, всей этой позднейшей магией, которую творило имя Вавилона, она тоже старается.

Как следствие, материал беспрецедентной по своим масштабам выставки (участвовало в ней огромное количество музеев из тринадцати стран) охватывает несколько тысячелетий. Финальная точка этой эпохи — самый конец XIX века, когда археологи начали на месте легендарной столицы крупномасштабные раскопки, столь украсившие, в частности, немецкие музейные собрания. Начальная, понятное дело, менее точна: где-то средина третьего тысячелетия до нашей эры, когда город впервые упоминается в письменных (ну, клинописных, понятное дело) источниках. Со временем местные правители приняли титул царей и стали заботиться о том, чтобы их царство простиралось все дальше от городских границ. При Хаммурапи, составителе одного из самых ранних сводов законов (знаменитая стела с его текстом, кстати сказать, на выставке тоже есть), Вавилон владел значительной частью Междуречья — почти как нынешний Ирак, столица которого расположена всего-то в восьмидесяти километрах от вавилонских развалин. Тогда, как предполагают, население города составляло двести тысяч человек или даже больше — цифра астрономическая не только для тех времен. Вавилонское царство находилось в довольно сложных отношениях с соседней Ассирией, постепенно превратившейся в огромную империю и старавшейся полностью прибрать к рукам богатейший край Востока. Тот Вавилон, который мы знаем из Ветхого Завета и из Геродота — это прежде всего совсем поздний Вавилон, VII-VI века до н.э., самый последний, упадочный уже, расцвет самостоятельной вавилонской государственности при Навуходоносоре. Дальше пришли времена совсем других империй: несколько столетий городом, постепенно терявшим свое величие, владели персы. У них город отвоевал Александр Великий, мечтавший перенести сюда свою столицу, но вместо этого по стечению обстоятельств именно здесь умерший. Со смертью завоевателя скончалось и величие реального, исторического Вавилона, все хиревшего и пустевшего по мере того, как его название все чаще употребляли как символ.

Бесчисленные археологические драгоценности, порождение богатейшей вавилонской культуры, — стелы, клинописные таблички, утварь, изысканные ювелирные изделия, скульптуры и даже фрагменты стен — составляют теперь славу музеев, а отнюдь не Вавилона; нынешняя выставка — это только очередной надгробный ему памятник, хотя и очень пышный. Справедливости ради следует напоследок сказать, что был еще один правитель, который взялся из тщеславия отстроить Вавилон заново. Но ничего у него не получилось, и изготовленные по его приказу глинобитные кирпичи с клинописной надписью "Саддам Хусейн, сын Навуходоносора" разошлись по частным коллекциям, опять же заставляя вспомнить меланхолические библейские поучения о том, насколько земное величие преходяще.

Париж, Лувр, с 14 марта по 2 июня