биеннале фото
В Манеже в рамках Фотобиеннале-2008 открылась выставка Эдуарда Буба (1923-1999), организованная Московским домом фотографии вместе с Европейским домом фотографии в Париже при поддержке BSGV. Снимки классика французской фотографии и поэта парижской жизни рассматривала АННА Ъ-ТОЛСТОВА.
Жак Превер называл Эдуарда Буба "корреспондентом мира". Не в том смысле, что он объездил весь мир, хотя это правда: Европа, Азия, обе Америки, Африка — нет, кажется, такой части света (кроме разве что одной шестой части суши), куда бы ни ступала его нога. Преверовское "корреспондент мира" было антонимом "военного корреспондента". Буба нередко упрекали в том, что его позиция безнравственна: кругом война, голод и стихийные бедствия, а у него — идиллическая умиротворенность африканских деревушек. Он отвечал, что в мире, где сплошные бедствия, должно остаться местечко для красоты и искусства. И, кстати, чтобы снять вот так африканскую деревушку, надо было подружиться с ее жителями, войти в доверие, пожать им руки — и он пожимал каждому, а на руках часто не было пальцев, потому что там все поголовно больны проказой. Что касается войны, на нее он насмотрелся в юности: в 1943-м его угнали на принудительные работы в Германию, и бомбардировки Лейпцига он видел своими глазами. С тех пор руины, лужи крови и обугленные трупы его не вдохновляли.
Его вдохновляли любовь, гармония, счастье: ошалевшие от первого снега в Люксембургском саду мальчишки, ребятня в ворохе опавших листьев в Ботаническом саду, влюбленные парочки со спины, застигнутые в каких-нибудь романтических уголках, у парапета набережной в Назаре или на башне Нотр-Дама, модница в чем-то диоровском на бульваре Распай, монах на ослике в Гренаде. Дети, любовники, священники — благостная и благодатная натура, элегическое настроение, тонко пойманная атмосфера, тихое созерцание. И enfant terrible французской литературы Жан Жене, снятый, правда, уже в 1960-м, в расцвете славы, когда его уголовное прошлое было далеко позади, кажется у Буба этаким интеллигентом-философом на пенсии, зашедшим в кафе, чтобы мирно скоротать вечер.
Манежная ретроспектива начинается с дебютной, принесшей Эдуарду Буба известность уже в конце 1940-х, серии, которая была посвящена Лелле — первой любви и первой жене. Ангельски чистое лицо, которое, кажется, никогда не улыбалось, нимб из светоносных кудрей, тонкие руки — небесное создание, совсем не похожее на других разбитных монмартрских муз. А заканчивается выставка довольно поздним оммажем Таможеннику Руссо: загнав обнаженную модель в тропические кущи оранжереи, Буба воспроизвел одну из фантазий художника о никогда не виданном им южном дикарском рае. Впрочем, эта постановка скорее эксцесс: Буба, в отличие от многих фотографов никогда не занимавшийся живописью, но боготворивший ее, пикториализмом не баловался и картинам не подражал. Хотя в любой его работе видна большая живописная культура, а некоторые — месиво полуголых тел в солярии бань Делиньи, уходящие в бесконечность параллельные ряды льняного поля в Нормандии, орнаментальные круги подсолнухов в Иль-де-Франс — выдают интерес к новейшим формам геометрической абстракции.
Новости из других областей жизни, не связанных с искусством, его не слишком интересовали. Даже когда Эдуард Буба служил корреспондентом ежемесячника Realites, снимая по его заданию низшие слои и страны третьего мира, он умудрялся всюду найти свою поэзию. Он был много младше Анри Картье-Брессона, Брассая, Робера Дуано, Изиса, того поколения поэтов парижской жизни, к которому его приписали, и потому казалось, что сердитые 60-е с их остро документальной эстетикой должны быть ему ближе, чем остальным. Но нет: следы "новой волны" скорее найдешь у старика Картье-Брессона, чем у Буба. Его взгляд ретроспективен: брат с сестрой, застывшие у прилавка часовщика, или кудрявое создание в чепчике, прижавшееся носом-пятачком к витрине букиниста на бульваре Сен-Жермен,— это Париж начала XX века, эпохи Эжена Атже, в любви к которому Буба не уставал признаваться.
Конечно, он был страшно сентиментален, но порой его сентиментализм не отличить от ностальгии по утраченному времени. Деревянные башмаки крестьянина из Сен-Мартен д`Оксиньи, монахини-бегинки в Брюгге, дети, шныряющие на коньках между суденышек, вмерзших в лед амстердамских каналов,— как будто никаких войн и революций не было, а на дворе безмятежное малоголландское XVII столетие.