Книги с Григорием Дашевским

Сергей Капица. "Жизнь науки"

Награждать школьников принято книгами, которые составляют фундамент того мира, в котором они живут. Поэтому младшим школьникам надо давать в награду за успехи "Мифы Древней Греции" Куна, средним — однотомник Пушкина, а старшим — ту книгу, которая только что вышла вторым изданием, книгу известного ученого и популяризатора науки, неизменного ведущего программы "Очевидное — невероятное" Сергея Петровича Капицы "Жизнь науки". В ней собраны более ста предисловий к научным трудам по естествознанию, "ставшим поворотными в истории науки",— от "Вращения небесных сфер" Коперника и "Строения человеческого тела" Везалия до "Элементарных частиц" Ферми и "Условных рефлексов" Павлова.

Каждому предисловию предпослана краткая биография и портрет. "Я старался найти портреты великих ученых в молодости, ведь именно в этом возрасте они делали свои открытия, хотя сами сочинения могли быть написаны позже. Все привыкли видеть на портретах маститых старцев, "классиков науки". Никто не узнает, например, Планка: все видели его портрет на монетах в Германии — лысый череп,— а тут молодой человек, тот самый, который в 25 лет открыл основы квантовой теории".

По точным словам самого Сергея Петровича Капицы, это "автобиография науки". Здесь говорят не популяризаторы науки, а те, кто сам создавал — фрагмент за фрагментом — научный образ мира, то есть тот образ, в который верим мы все, к каким бы еще конфессиям мы ни принадлежали. Написанные в течение пяти веков, эти предисловия поражают единством своего языка. Как пишет Капица, "сами предисловия между собой очень перекликаются и по форме, и по содержанию. Это похоже на сочинение 'Как я провел лето', которое дети пишут после каникул. Мне казалось, что великие ученые — Коперник и Ньютон, Везалий и Дарвин, Менделеев и Планк — так же, как школьники, вернувшиеся с каникул, ограниченные небольшим объемом и определенной задачей, писали эссе о собственном сочинении. Дело сделано, труд написан и готов к печати, и остается кратко изложить его суть и задачу. Это удивительное сходство предисловий, написанных великими учеными прошлого, меня поразило, и в какой-то момент мне стало понятно, что, собранные вместе, они могут раскрыть путь науки от эпохи Возрождения до наших дней".

Впервые эта книга вышла в 1973 году, но нынешнее издание можно считать новой книгой — не потому, что туда внесены сколько-нибудь серьезные изменения, а потому, что оно обращено к совершенному новому, катастрофически переменившемуся читателю. В 1973 году ценность и необходимость науки и для человечества, и для общества, и для отдельного человека казались совершенно очевидными, не требовали доказательств, а теперь снова нужно отвечать на вопросы: что такое наука? откуда она взялась? зачем она нужна? нужна ли она? почему люди становятся учеными? Ответы, данные в книге "Жизнь науки", ценны не только тем, что их дают великие ученые, а тем, что сами вопросы они воспринимали всерьез, а не как праздное любопытство профанов или дикарей.

Ответы будут даваться разные. Коперник пишет о стремлении к прекрасному: "Среди многочисленных и разнообразных занятий науками и искусствами, которые питают человеческие умы, я полагаю, в первую очередь нужно отдаваться и наивысшее старание посвящать тем, которые касаются наипрекраснейших и наиболее достойных для познавания предметов. Такими являются науки, которые изучают Божественные вращения мира, течения светил, их величины, расстояния, восход и заход, а также причины остальных небесных явлений и, наконец, объясняют всю форму Вселенной. А что может быть прекраснее небесного свода, содержащего все прекрасное?!" А Павлов — о спасении человечества: "Только точная наука о самом человеке — а вернейший подход к ней со стороны всемогущего естествознания — выведет его из теперешнего мрака и очистит его от теперешнего позора в сфере межлюдских отношений". Но дело не в том, чтобы выбирать из этих ста ответов близкие, а в том, чтобы понимать, что каждый из них уже вошел в нашу собственную картину мира, что вот из этих ста предисловий и книг, к которым они написаны, она в общем-то и состоит.

Луиджи Малерба. "Римские призраки"

Луиджи Малерба — итальянский классик, не то чтобы очень у нас известный. Выпускник юридического факультета и ученик главного итальянского новеллиста XX века Альберто Моравиа, он долго метался между киносценариями и литературой. К концу 1960-х окончательно определился и стал писать закрученные неоавангардистские романы о духовном содержании католичества. В 2006 году 80-летний Малерба опубликовал роман "Римские призраки", где обнаружил неожиданное для патриарха понимание семейных отношений.

Герои романа Кларисса и Джано — бездетная семейная пара, женаты уже более 20 лет. Услышав случайно от известной своими беспорядочными связями знакомой любимый анекдот мужа, Кларисса понимает, что Джано изменяет ей, и сама затевает роман в отместку. Муж, в свою очередь, тоже догадывается об измене жены, и, разложив повествование на два голоса, Кларисса и Джано по очереди документируют свой разрушающийся брак. Джано решает, что вся ситуация заслуживает того, чтобы быть записанной, и начинает сочинять роман о сексуальных похождениях своей маленькой семьи, а Кларисса этот роман тайком почитывает.

Лучшее определение роману Джано, а заодно и всей книге Малербы дает сама Кларисса: "Сплошные призраки. Римские призраки, бродящие по долине словоблудия. Вот так он представляет себе наше общество, пусть даже буржуазное, все состоящее из дурацких сексуальных контактов и анекдотов. Во всяком случае, реальная действительность отличается и большей умеренностью, и достоинством, но, когда ее переносят на бумагу, она часто становится невыносимой". В "Римских призраках" брак препарируется с величайшей тщательностью, которая действительно могла бы стать невыносимой, если бы не очень тонкий юмор автора — и его герои подсмеиваются над собой, и сам он подсмеивается над ними. В целом роман сделан по принципу "я знаю, что вы знаете, что я знаю, что вы знаете", заведомо диктующему некоторую громоздкость, но книга удивительно тонко написана, и громоздкости нет и близко. Немного подводит только финал, но его как раз по прочтении можно благополучно забыть.

Тим Бертон. "Интервью. Беседы с Марком Солсбери"

Серию "Арт-хаус" издательство "Азбука-классика" запустило в 2007 году и с тех пор регулярно публикует интервью героев независимого кино: Тарантино, Генсбура, Ларса фон Триера, Джима Джармуша. Далеко не все оказываются удачными, но книга о Бертоне — удача настоящая, и прежде всего потому, что собравший ее Марк Солсбери полностью выстроил историю бертоновских фильмов на прямой речи, иногда прерывая монолог режиссера информационными вставками.

С этим и так достаточно необычным режиссером в книге происходит занятная штука: если остальные герои серии интересны скорее последними фильмами, еще не забытыми после посещения кинотеатра, то в случае Бертона самое интересное — начало. Не "Чарли и шоколадная фабрика" и даже не "Суини Тодд, демон-парикмахер с Флит-стрит", а ранние короткометражные анимационные фильмы, нарисованные в 1980-х на киностудии Disney. Например, первый самостоятельный фильм режиссера — пятиминутный черно-белый "Винсент", где семилетний Винсент Малой воображает себя звездой ужастиков 1960-х Винсентом Прайсом, переносясь в своих фантазиях в мир Эдгара Алана По. Бертону говорили, что картина напоминает о "Кабинете доктора Калигари" Роберта Вине, он отвечал, что в большей степени вдохновлялся детским писателем Доктором Сьюзом. Или 45-минутный фильм "Ганзель и Гретель", где все актеры — японцы, а в центре сюжета пряник, который превращается в страшного пряничного человечка и заставляет Ганзеля съесть его. Именно из ранних фильмов становится очевидна природа завораживающих бертоновских фантазий и его достаточно необычных представлений о страшном. "Я хочу сказать,— пишет он,— что сказки переполнены насилием, символикой и нарушают душевное спокойствие, пожалуй, даже в большей степени, чем 'Франкенштейн' и тому подобное, чья мифическая, сказочная природа более очевидна". Сам себя Бертон никогда не считал страшным, поскольку для себя он всегда был скорее рисовальщиком, чем рассказчиком, а то, что нарисовано, как сказанное вслух, уже далеко не столь ужасно, как то, что можно только вообразить.