Выставка авангард
В галерее Ильдара Галеева, специализирующейся на художниках ленинградской школы довоенного времени, открылась выставка Владимира Гринберга (1896-1942) — первая персональная выставка ленинградского "формалиста" в Москве. Рассказывает АННА Ъ-ТОЛСТОВА.
Для многих зрителей Владимир Гринберг сейчас — художник одной картины: портрета Даниила Хармса из Музея истории Санкт-Петербурга. Это самый известный и, возможно, лучший портрет Хармса: он все еще, как денди лондонский, одет во что-то охристое и коричневое, все в тон, с трубкой в руке, изящная фигура на светлом сине-зеленом фоне, но какая-то несветлая тяжесть давит этого совсем не сезанновского курильщика. Портрет предсмертный, 1941 года. Вскоре Хармса арестуют, а Гринберг откажется ехать в эвакуацию, обоим, первому в тюремной "дурке", второму в обыкновенной больнице, до голодной смерти оставалось около года.
Однако по складу своего дарования Гринберг был скорее пейзажистом — с тем особым "ленинградским" чувством цвета, воздуха и пространства, которое проявляется у него и в любом другом жанре. Хармсовского, тоже в каком-то смысле пейзажного, портрета на выставке нет: работы здесь не музейные (за исключением "Автопортрета" 1929 года с фальковским пульсирующим цветом из коллекции Русского музея), а в основном из собрания наследников художника.
Виды Невы из окна мастерской на Дворцовой набережной, каковых он написал великое множество, составив прямо-таки тернеровскую энциклопедию атмосферических явлений, белесые конструктивистские новостройки, городские парки. Его Ленинград 1930-х годов весь утопает в зелени: площадь Жертв Революции (Марсово поле), сад Трудящихся (Александровский сад). Острова не город, а руссоистский рай для гармоничного слияния советского человека с природой. Из пейзажа вырастает все остальное. Детские и женские головки со слегка смазанным лицами словно выхвачены из толпы гуляющих по набережным и ослеплены неярким северным солнцем. Натюрморты с цветами или фруктами в разных сезонных тональностях — зимние, весенние, летние — как вторжение улицы на территорию интерьера. Портреты жены, в которых настроение меняется так же быстро, как ленинградская погода. Солнечные, как будто пляжные, натурщицы.
Впрочем, кроме этого "классического" Гринберга на выставке много редкостей, благо наследие художника сохранилось с невероятной для блокадника полнотой: вдова по счастливой случайности вернулась из эвакуации как раз в тот момент, когда непрошеные гости вламывались в опечатанную мастерскую. Ничего не погибло, вплоть до юношеских проб пера. Впечатляют ранние неоклассические рисунки углем и сангиной, обнаженные натурщики и портреты: тела и головы, словно отлитые из бронзы, выдают школу лучших учеников Дмитрия Кардовского Александра Яковлева и Василия Шухаева, у которых Гринберг занимался в художественной мастерской княгини Гагариной. Эту жесткую графическую манеру он перебарывал в себе долгие годы. Интересны и "нововещественный" "Романтический пейзаж" с руинами какого-то римоподобного города, и иллюстрации 1920-х годов к О. Генри и Брет-Гарту. Гринберг, как и все тогда, работал в детской книге, в журналах "Чиж" и "Еж". А самая большая неожиданность — эскиз монументального плаката "К мирному строительству на стогнах Советского Дона. Устоев обломки старого строя" с гигантом-молотобойцем, возвышающимся над сельским пейзажем.
Голод и разруху гражданской войны Гринберг пересидел в родном Ростове-на-Дону, где размещался Реввоенсовет Южной армии. Идеалы революции ему, сдавшему на отлично экзамены в Императорскую академию художеств и не принятому из-за процентной нормы для евреев, поначалу были близки. Он даже рисовал красных командиров Буденного и Ворошилова, а в 1925-м породил посмертный портрет Михаила Фрунзе — чудовищных размеров (два на два метра), мрачного колорита и романтического освещения, раскритикованный историками партии за то, что конь там неправильной, вороной, а не гнедой, масти. Гринберг взялся было переделать масть в соответствии с исторической правдой, да разрушил всю гамму и вновь переписал, как было.
И в этом весь Гринберг, для которого правда собственного искусства, неприспособленного к воспеванию трудовых и боевых подвигов, была важнее всех остальных правд. Его искусство камерное и высококультурное, воспитанное на старых мастерах (он целыми днями пропадал в Эрмитаже) и щукинско-морозовских новых французах (он то и дело наезжал в Москву, а в 1934-м водил по Ленинграду кумира всех ленинградских пейзажистов — приехавшего в СССР с выставкой Альбера Марке). В 1930-е эта принципиальная позиция стала довольно опасной: попахивало "мелкобуржуазным отщепенством". Лучший друг, художник Александр Шендеров, уже работал на строительстве канала Москва--Волга, а самого Гринберга все чаще поругивали за "формализм". В переводе с идеологического это, видимо, означало "интеллигентность".