23 апреля 2007 года скончался Борис Ельцин. Год спустя в США вышла 600-страничная биография первого президента России, написанная гарвардским профессором Тимоти Колтоном.
Первого президента России Бориса Ельцина все труднее не воспринимать как предисловие ко второму президенту России Владимиру Путину. Для тех, кто считает, что новая Россия началась в 1999-м, наследие Ельцина — это хаос, который нынешнее руководство успешно преодолевает. Для тех, для кого она началась в 1991-м, наследие Ельцина — это Владимир Путин. Для них самостоятельный смысл ельцинской эпохи становится все менее очевидным по мере того, как все более очевидным становится смысл эпохи путинской.
Тем интереснее на этом фоне новая академическая биография Ельцина, написанная американским политологом Тимоти Колтоном.
Тимоти Колтон (Timothy J. Colton), профессор Гарвардского университета, директор исследовательского центра по России и Евразии. Автор нескольких монографий и многочисленных статей, посвященных истории, экономике и политике позднего СССР и пореформенной России.
На ближайшие годы эта книга станет, вероятно, собранием стандартных воззрений на личность Бориса Ельцина. И дело не только в том, что Колтон стал последним биографом первого президента, который в ходе работы над книгой смог проинтервьюировать своего героя. Важнее то, что Колтон подвел своеобразный итог исследований этого человека, показав, что мы сегодня можем узнать и знаем о Ельцине и что узнаем совсем не скоро. Колтон прочесал все доступные источники, забрался в открытые архивы, поговорил с теми, кто готов что-то сказать. Новые факты, свидетельства, оценки будут теперь накапливаться медленно: существенно выйти за пределы сделанного Колтоном мы сможем, лишь когда откроется доступ к архивам государственных органов власти за 1990-е годы.
Белых пятен действительно очень много. Колтон прямо пишет, что в 1999 году президент допустил ошибку. "Хваленая интуиция Ельцина подвела его",— заключает автор. И, если бы у первого президента был еще один шанс, Путин, безусловно, последовал бы в отставку за Силаевым, Гайдаром, Черномырдиным, Кириенко, Примаковым и Степашиным. Однако чем объясняется эта "ошибка" и какого шанса не хватило президенту, так и остается непроясненным.
Заключительные годы правления Ельцина описаны крайне лаконично: выбору Владимира Путина в качестве преемника посвящено лишь несколько страниц. Дело, пишет Колтон, конечно, не в гарантиях неприкосновенности, которые Путин якобы дал Ельцину,— такие гарантии дал бы и любой другой претендент. Скорее Ельцин еще в середине 1990-х понял, что стране нужен человек с "военными" волевыми качествами, и именно поэтому он одного за другим пробовал в качестве ближайших помощников и, возможно, преемников Степашина, Бордюжу, Андрея Николаева, а еще раньше — Лебедя и Руцкого. Путин приглянулся Ельцину работой с Собчаком в Петербурге, считает гарвардский профессор, а затем показал себя как эффективный и лояльный исполнитель в Москве. Никаких тайн: например, в марте 1999 года Путин публично поддержал президента в скандале вокруг "человека, похожего на генерального прокурора" и сразу после этого был назначен секретарем Совета безопасности.
Другие факторы, которые могли бы повлиять на выбор Ельцина, Колтон не рассматривает. Например, почти отсутствует в книге фигура Александра Волошина — он упоминается всего дважды, да и то мельком. В основном остается за пределами книги и клановая борьба последних ельцинских лет. Существовала ли, например, так называемая семья? Колтон считает роль и "семьи" в целом, и Бориса Березовского в частности сильно преувеличенной. Татьяна Дьяченко, официально занимавшая должность советника, и Валентин Юмашев, глава президентской администрации и ее будущий муж, разумеется, влияли на политические решения. Но существование манипулировавшего Ельциным и манипулируемого Березовским мафиозного клана, "коллективного Распутина", как его назвал Руслан Хасбулатов, для Колтона неочевидно. Реальность "семьи" подрывает то, что у ее предполагаемых членов не наблюдалось единства политических или экономических интересов. Например, став в 1997 году главой "Аэрофлота", Валерий Окулов, зять Ельцина, начал вскоре вытеснять из компании Березовского. А Березовский, несмотря на предполагаемую принадлежность к "семье", не получил в 1995 году "Норильский никель", в 1997 году — "Связьинвест", а в 1998 году был остановлен лоббировавшийся им проект слияния "Сибнефти" с ЮКОСом Михаила Ходорковского.
Сам Ельцин, пишет Колтон, не любил Березовского, а лично они встречались всего несколько раз. Олигарх ни разу не получал приглашения к Ельцину домой, и у него никогда не было прямого телефонного доступа к президенту. Правда, в конце 1990-х Березовский каждые два-три месяца встречался с Татьяной Дьяченко, но и она, и Юмашев были в первую очередь "людьми Ельцина". В целом, заключает Колтон, особое влияние Березовского на президента Ельцина — это миф, автором которого, скорее всего, был сам олигарх.
Можно, конечно, найти и не очень удобные для этой теории факты. В середине 1990-х компания Леонида Дьяченко, тогда еще мужа Татьяны, была, по сути, трейдером "Сибнефти", принадлежавшей Березовскому и Роману Абрамовичу. Колтон не придает этому большого значения: нет никаких свидетельств, пишет он, что Ельцин достаточно знал о деловых операциях зятя или что "Леонид интересовался политикой или разбирался в ней".
В конечном итоге разговор возвращается к тому, с чего начался,— к вопросу о смысле ельцинской эпохи. Ельцин в описании Колтона и не убежденный революционер, и не циничный оппортунист. Ельцин вырастает — вместе со всей страной — из предыдущего режима. Первого секретаря Свердловского обкома автор описывает как "послушного активиста", не покладая рук работающего на систему; никаким диссидентством здесь и не пахнет. Ельцин по команде из Москвы взрывает знаменитый Ипатьевский дом, трезво рассуждая, что за его спиной стоят десятки готовых и выполнить приказ, и занять его место в обкоме.
Но одновременно Ельцин не упускает возможности использовать систему, маневрировать в ее рамках. Внедряя в Свердловской области московскую модель "молодежных жилищных кооперативов", Ельцин добивается, чтобы в них могли вступать также рабочие, инвалиды и офицеры советской армии. Другой пример аппаратного креатива — это включение области в программу развития сельского хозяйства Нечерноземья, хотя термин "Нечерноземье" относился к европейской части России и Свердловскую область включать не мог. Этой готовностью и подчиняться системе, и использовать ее Ельцин был похож на огромное большинство советских граждан. И, как и у них, презрение к правилам этой системы выливалось понемногу в поступки, находящиеся на грани политической фронды. В 1970-х Ельцин читает самиздатовский "Архипелаг ГУЛАГ". А в середине 1980-х, накануне перевода в Москву, первый секретарь обкома заявляет волнующимся свердловчанам, предлагающим заморозить цены на колхозном рынке, буквально следующее: "Цены на рынке зависят от спроса и предложения. Чтобы добиться их снижения, мы должны доставлять больше продуктов на базары и развивать приусадебные хозяйства жителей области".
Биография — жанр, склоняющий автора к соблазну вывести поступки героя из каких-то переживаний детства и юности. Для Ельцина, считает Колтон, одним из таких переживаний стала судьба его семьи в 1930-е годы. Рассказ собственно о президенте Колтон начинает издалека, с повествования о поселке Бутка, расположенном неподалеку от уральского Шадринска, и о семье Ельциных. Одно слагаемое будущего президента — особый характер уральцев, никогда не знавших крепостного права и склонных к "самостоятельности", стремящихся опираться только на свои силы. Такое объяснение может показаться чересчур прямолинейным, но Колтон показывает, что словечко "самостоятельность", постоянно встречающееся в этнографических описаниях дореволюционного Урала, то и дело всплывает и в выступлениях Ельцина. Другое слагаемое — сталинские репрессии: раскулачивание всей семьи, высылка родственников в Березники, физическое и умственное угасание деда, так и не осознавшего случившегося с ним. Здесь же арест отца: шестилетний Ельцин прекрасно помнил, как его уводили сотрудники НКВД. Рабочего Николая Ельцина обвинили в антисоветской агитации. Он жаловался, что в столовой дрянная еда, и вырвал у другого рабочего из рук газету: "Брось, все равно там ничего не пишут". В итоге Ельцин-старший провел три года на строительстве Беломорканала.
Важен для объяснения 1990-х и опыт партийной работы Ельцина, считает Колтон. Первый секретарь Свердловского обкома с трудом убедил местные военные заводы наладить выпуск нужных крестьянам вил. Но узнав об этом, госплановские чиновники распорядились отправить их на Украину: в Свердловской области, мол, почва подходит только под выпасы. Ельцин взбешен, пишет Колтон, и результатом становятся размышления об отношениях России с союзными республиками, во многом предвосхитившие будущий распад СССР. По иронии истории тогда же Ельцин набрасывает план объединения республик и краев РСФСР в семь-восемь мегарегионов с собственными координирующими органами. Этот план, как мы знаем, был реализован несколько позднее.
Вовсе не были предопределены, пишет профессор, и события второй половины 1980-х, включая выступление Ельцина на октябрьском пленуме в 1987 году, его конфликт с Горбачевым, снятие с постов кандидата в члены Политбюро и первого секретаря Московского горкома. Поначалу Ельцин доволен переводом в столицу, карьерой, близостью к высшей власти. Диссидентство Ельцина набухает постепенно, практически из ничего, его позиция крайне размыта: он то обвиняет Горбачева в формировании культа личности, то признает свои ошибки и кается перед членами ЦК. Даже после октябрьского пленума его уход в оппозицию не предрешен: Ельцин и Горбачев были буквально в двух шагах от перемирия, пишет Колтон. Ельцин должен был полностью признать свою вину (что он, кстати, в конце концов и сделал), а Горбачев — оставить ему пост главы горкома. Но генеральный секретарь в последний момент предпочел дожать диссидента.
Исторические деятели бывают двух типов, пишет Колтон. Одни, дойдя до стратегической развилки, делают судьбоносный выбор. Другие сами помогают создавать эти развилки. Главный тезис Колтона состоит в том, что Ельцин был как раз историческим деятелем второго типа — "человеком, формирующим события". Такой человек, пишет профессор, "заставляет колесо истории вращаться, пусть и не всегда так, как он сам бы этого хотел или как этого требуют обстоятельства". Эта формулировка к Ельцину и вправду очень подходит. На протяжении своего первого срока он "не уделял достаточно внимания своим союзникам, слишком много кутил, поддавался скачкам настроения, принимал стратегические решения беспорядочно и слишком усердно следовал принципу "разделяй и властвуй"". На протяжении второго "эти склонности были обузданы, но, учитывая проблемы со здоровьем и накопленный отрицательный багаж, его хватка ослабевала. "Босс боссов" зачастую маневрировал, вместо того чтобы идти в атаку". Но, несмотря на все это, в течение обоих президентских сроков он, безусловно, оставался главным игроком на российской политической сцене.
Не менее ярко проступает на страницах книги и другой Ельцин — Ельцин, который вместе со всей страной неровными рывками эволюционирует из советского во что-то другое, не вполне понятное ему самому. "Я ощущал преемственность между хрущевско-брежневским периодом и новой Россией,— говорит Ельцин, объясняя, почему не дал в августе 1991 года разгромить партийные комитеты.— В мои планы не входило все разрушать, как это делали большевики". Именно это стремление одновременно и к преемственности, и к разрыву с прошлым определяет и историческое содержание эпохи, и смысл ельцинского президентства, которое невозможно понять в отрыве от опыта предшествующих десятилетий. И с этой точки зрения сделанный Ельциным в 1999 году выбор становится второстепенной деталью: не о том вообще разговор.