Завтра в Центре современного искусства на Якиманке при содействии галереи Марата Гельмана состоится закрытие проекта Комара и Меламида "Выбор народа". Как Ъ уже не раз рассказывал, суть проекта состоит в создании на основе социологического опроса "идеального" с точки зрения российского зрителя живописного полотна. Громкие имена авторов — классиков соц-арта, ныне хорошо известных на Западе — обеспечили интерес к проекту со стороны прессы и зрителей, однако не обошлось и без неизбежных критических замечаний. Некоторые из них высказывает СВЕТЛАНА БЕЛЯЕВА-КОНЕГЕН.
Идея проекта не лишена остроумия. И все же трудно удержаться от определенных сомнений. Главное из них связано с самой возможностью выявить некое единое, "идеальное" произведения искусства в сознании сегодняшнего массового российского зрителя. Дело в том, что за подобным идеальным образцом должна непременно стоять единая и столь же несомненная для сознания большинства картина мира, в соответствии с которой порядочному обывателю положено строить свою жизнь. К несчастью, сегодня такое представление о целостности мира в сознании россиян оказалось полностью утрачено. Связано это, в свою очередь, с абсолютной потерей ими самоидентификации — русский человек практически не способен связать себя ни с конкретным государством, ни с какой-то определенной страной, ни даже зачастую с так называемым местом постоянного проживания. Идентификация с определенным временем не менее затруднена: ценности, которые привычно исповедовал все тот же порядочный обыватель, в одно мгновение оказались в прошлом, пережив предварительно жесточайшую критику, а то и вовсе радикальный пересмотр. Лишившись этих основ, человек утратил способность различать прошлое и настоящее и тем более планировать будущее. Для значительной части людей чувство собственной значимости переместилось в прошлое, а настоящее вообще утратило всякую ценность.
Говорить о целостном образе мира и, в частности, культуры в сознании нынешнего российского зрителя, увы, не приходится. Другое дело, если бы подобная затея возникла лет десять назад. Обращение к тогдашнему советскому зрителю оказалось бы куда более обоснованным. Да и вообще любая попытка выявить такую "идеальную" картинку в массовом сознании может быть оправдана только в пределах устойчивой традиции. В ситуации же ее радикального пересмотра, которую мы переживаем сегодня, она заведомо теряет смысл. Дифференцирующие факторы культуры сейчас почти полностью подавляют любые попытки ее интеграции, исключая таким образом само понятие "общего".
Кроме того, механизм формирования таких "идеальных" картинок в пределах русской традиции и традиции западной всегда был принципиально различным из-за столь же принципиальной разницы в способах формирования социокультурного пространства в целом и даже в самом понимании культуры как таковой. В западном сознании под культурой понимается результат присвоения тех пространств и территорий, которые до сих пор ей не принадлежали. Если обратиться к более узкой сфере художественной культуры, то это могут быть новые темы, сюжеты, языки их описания. Осуществляется этот акт присвоения элитарными группами, и сам по себе он еще не является частью культуры. Он становится ею только благодаря прохождению через соответствующие механизмы адаптации и уже в таком "разжеванном" виде усваивается средним культурным сознанием. Так что этот набор "разжевывающих" приспособлений, своеобразный фильтр, как раз и является той самой культурой, определение которой до сих пор отсутствует в современной философской традиции.
Однако это весьма мало напоминает то, что принято называть культурой в России. Наша традиция как раз и отличалась практически полным отсутствием этих "разжевывающих" механизмов. Интеллигенция здесь традиционно сочиняла некую универсальную для всех слоев картинку мира и напрямую транслировала ее в общество, предварительно переведя на язык идеологем.
В силу такой универсальной ориентации культура (а значит, и ее "идеальный" образ) всегда понималась в России как некая "цель" или "проект". Функциональное же ее назначение — быть рамкой и пространством самоопределения человека как члена общества. В отличие от этого западное сознание искало в ней источник различий и расхождений между людьми по социальным, этническим, национальным, региональным, профессиональным и прочим признакам. На Западе культура оказывалась не столько целью, сколько причиной и механизмом, различающим людей и организацию их жизни.
Такая разница в трактовке понятия "культура" делает очевидным, что "идеальная" картинка в традиционном российском сознании была в очень незначительной степени детерминирована теми факторами, которые в социологическом исследовании, проведенном по заказу Комара и Меламида, выделены в качестве основных дифференцирующих признаков, — возраст, политическая ориентация и т. д. Напротив, эта картинка была предельно унифицирована и в массовом сознании могла подвергаться лишь незначительным модификациям. В известном смысле к ней даже неприменимо определение "массовой" или "народной", поскольку само представление о народе оказывалось здесь ни чем иным, как одним из интеллигентских мифов. Именно поэтому понятие так называемой "массовой" культуры до недавнего времени в России попросту отсутствовало. Ее не то чтобы не существовало вовсе; она просто не удостаивалась сколько-нибудь адекватного описания и оценки. В крайнем случае она могла оцениваться с точки зрения культуры высокой, что делало ее заведомо закрытой для понимания.
Легендарные рыночные коврики с лебедями всегда считались тут чем-то неприличным, маргинальным и подвергались безжалостному поношению со стороны "культурной" и даже "полукультурной" публики. Она предпочитала держать у себя на стене репродукцию "Сикстинской мадонны" в качестве единственного в своей несомненности образца.
Однако если в традиционном российском сознании представление об "идеальном" произведении искусства совпадало с единым заданным откуда-то сверху образцом, то западное массовое сознание является сегодня, напротив, настолько дифференцированным, что выделить такой единственный в своей законченности образчик попросту невозможно. В крайнем случае их было бы несколько, а точнее, бесконечно много. Так что и в своем западном варианте затея Комара и Меламида вызывает сомнения.
И еще одно немаловажное обстоятельство. Проективный характер культурного мышления в России, его ослабленное чувство настоящего и постоянная устремленность в будущее во многом определили и крайний логоцентризм этой традиции, ее сосредоточенность на слове и полное равнодушие к пластике. Именно поэтому сама попытка найти абсолютное отражение образа культуры в массовом сознании в виде некоторого изображения, картины, выглядит почти абсурдной. И именно поэтому она могла прийти в голову только представителям концептуальной школы, в которой постоянно производится буквальный перевод вербального образа на язык пластики. Так что последний проект Комара и Меламида можно смело расценивать не столько как опыт создания наглядного пособия по изучению вкусов непритязательного зрителя, сколько как своеобразный опыт самоописания, как наглядную демонстрацию собственной методологии, собственных взаимоотношений с окружающей культурной средой. И в этом смысле его нельзя не признать убедительным.