Любовь к отеческим словам

Проза Александра Иличевского дает читателю возможность пережить забавное ощущение. Он — этот читатель — с одной стороны, чувствует себя проигравшим, а с другой — радуется своему проигрышу. Дело в том, что тексты Иличевского заставляют нарушить обещание, которое однажды непременно дает себе всякий человек читающий. А именно: встретив на странице предложение "Пьянящий ветер врывался в рамы, как любовник под кофточку", книгу надо сразу же захлопнуть, а автора раз и навсегда отнести к разряду тех, про которых все ясно.

Так вот, с Иличевским так не выходит. Фраз такого рода у него без счета, но захлопнуть сразу же книжку не получается. Вернее — не хочется. И оттого что не хочется, делается как-то приятно. Приятно потому, что вот бывает же, когда писатель "ну очень хорошо пишет", и этот факт вызывает не раздражение, а умиление. Восторг Александра Иличевского по поводу того, что можно написать, например, такие слова: "Улицы путей влекли меня, как путешественника обморок неизвестности" и это сочетание окажется наполненным смыслом, так неподделен, что оказывается заразительным. Так что придираться совсем не хочется (хотя возможностей для придирок Иличевский предоставляет предостаточно), а хочется, наоборот, автора поддержать. То есть продолжать читать про "контурную карту страны, намеченную идеей направлений" и дальше про "царственную пропасть России", по которой автор бредет, "влекомый обмороком стремления".

Про сборник рассказов "Пение известняка" все же надо сказать: для тех, на кого обаяние активно влюбленного в русский язык писателя не действует, эта книга станет весьма удобным плацдармом для критики. Там все эти иличевские "обмороки стремления и неизвестности" оказываются совсем на виду — куда больше, чем в его романе "Матисс", получившем в прошлом году "Русского Букера". В романе бесконечные метафоры и сравнения сплетались для того, чтобы сложиться в рассказ об интересном и большинству читателей неведомом — о жизни бомжей, физиков и монахов, о тайной сталинской ветке метро и прочих загадочных вещах. В рассказах слова часто оказываются сами по себе — автор слишком восторженно относится к ним, чтобы растрачивать на вульгарное продвижение сюжета.

Не то чтобы Иличевский нарочито пишет ни о чем, не желая развлечь читателя парочкой-другой волнующих событий. В "Пении известняка" есть и убийство, и самоубийство, и — пожалуйста — сексуальная сцена, и авантюры из жизни новых русских. Только эти коллизии во многих случаях существуют будто бы отдельно от того языка, которым автор нам о них повествует. Недоброжелатель скажет, что истории в этом сборнике рассказов слишком маленькие, а красоты — слишком большие. Доброжелатель возразит, что истории, да, маленькие, зато яркие, а красоты часто действительно красивые.

Насчет яркости — вот, например, рассказ "Перстень, мойка, прорва", тот самый, в котором "ветер — как любовник под кофточку". Он прекрасно сгодился бы для сюжета какого-нибудь французского безбашенного нуара. Даже особо дорабатывать не пришлось бы — приписать только пару ничего не значащих диалогов, да проложить за кадром такую, знаете, странную жестокую музычку.

А насчет красивости — в рассказе "Исчислимое" мальчишки находят на свалке мертвую женскую голову. Она "вся в зеленоватых кляксах, слегка опешивший, щитовидно-выпуклый взгляд". И один парнишка говорит другим: "Считайте, что это — обломок статуи, которая может видеть". Он так их успокаивает, чтобы они не боялись. И это правда красиво.

М.: Время, 2008