Для многих эталоном "Дядюшкиного сна" до сих пор является брутальная комедия Константина Воинова образца 1966 года с коллекцией звезд советского кино — Сергеем Мартинсоном, Лидией Смирновой, Нонной Мордюковой. Премьерный спектакль Темура Чхеидзе в БДТ опровергает сложившийся стереотип провинциального анекдота о том, как светская львица хотела женить богатого старика на своей юной дочери. Новый "Дядюшкин сон" смотрела ТАТЬЯНА ДЖУРОВА.
Темур Чхеидзе не делает веселых спектаклей. Вот и в своей премьере он словно напоминает: "Дядюшкин сон" хоть и ранняя вещь, но написал ее не Островский, а все-таки Достоевский. Сумрачный воздух наполнен неумолчным перезвоном и перестуком деталей невидимого часового механизма. Сцена занавешена паутиной пыльных тюлей, щелястый пол вздыблен так, что мебель едва держится на нем, а сонный маятник напольных часов раскачивается настолько неправдоподобно медленно, что, кажется, вот-вот замрет. При свойственной спектаклям Чхеидзе кантиленности мозаика комических и драматических сцен здесь складывается в картину несложившихся судеб и растраченных попусту жизней. Главная здесь, безусловно, Марья Александровна Москалева Алисы Фрейндлих — Наполеон в юбке, усталый стратег с саркастическим прищуром из-под очков, положивший жизнь на борьбу с мордасовским обществом и проигравший свое Ватерлоо. А есть еще несостоявшийся жених с говорящей фамилией Мозгляков (Кирилл Жандаров), который, хоть и подлец, но любит Зину — как умеет. Есть умная приживалка Зяблова (Мария Лаврова) с нерастраченным запасом любви. И есть феерически-смешная Елена Попова, ранее специализировавшаяся на ролях изысканно-холодноватых красавиц, а теперь в роли рыжей, воинственной полковницы Карпухиной она опрокидывает рюмку за рюмкой и нейтрализует лакея Москалевой одной ловкой подсечкой.
Темур Чхеидзе — не судья своим героям, и поэтому измеряет их поступки судом двух единственно чистых душ в спектакле. Судом Старого Князя (Олег Басилашвили) — потому что в своем слабоумии он невинен, как младенец. И судом юной Зины Москалевой (Полина Толстун) — потому что она единственная, кому знакомо чувство вины. В фильме Воинова в галерее фарсовых персонажей, вписанных в самоварный быт, выделялась одна трагическая фигура. Под клоунским гримом престарелого князя Гаврилы — мейерхольдовца Сергея Мартинсона — в финале обнаруживалась неподвижная маска смерти, голый череп, на котором трагическим ужасом зияли провалы глаз. У Князя Олега Басилашвили накладные усы и черный паричок, блеющий голос и стреляющая вперед (пробковая) коленка. Но в его маразме нет ничего гротескно-фантастического. Дряхлый, беспомощный Князь человечен, как и большинство героев Басилашвили. И если поначалу в чувство его может привести только перезвон бокалов с шампанским, то его сознание пробуждает пение Зины. В спектакле она поет вовсе не положенный ей романс, а под таинственный перезвон невидимых колокольчиков нашептывает, будто колдует, странную детскую песенку-игру про боярина-медведя. Князь, словно очнувшись от сна, тревожно вслушивается в песенку. И кажется, что сквозь толщу лет к нему возвращается что-то давно забытое, важное. Между героями возникает иррациональная связь. Стоя на коленях и, как дети, взявшись за руки, Зина и Князь в этот момент кажутся заговорщиками, тайными союзниками.
Полина Толстун (Зина), тонкая, как свеча, с глухим и сильным голосом, сначала молчаливо-отрешенная, в сцене катастрофы тревожно мечущаяся в поисках несуществующего выхода, — вертикаль этого спектакля. Юная актриса, недавняя выпускница сделала почти невозможное — сыграла чистоту без приторности и героизм без пафоса.
Спектакль не заканчивается, как в фильме, скандалом в доме Москалевых, с исповедью Зины и покаянием Мозглякова. Здесь нет и надругательства провинциальных хищниц над князем. И вопрос окончательно очнувшегося князя: "Что я здесь делаю? Кто эти люди?" адресован не окружающим, а себе, загостившемуся на этом свете. Действие переносится в дом умирающего Васи — возлюбленного Зины. Темуру Чхеидзе важно было пропустить героиню через смерть, отчаяние и одиночество, чтобы в финале она, уже окончательно ничья, более не принадлежащая этому миру, заняла свое место в торжественно-печальной, составленной из вертикалей, композиции смерти — просветления Князя. Пыльные тюли падают, часы с замершим маятником плавно взмывают вверх, красивый седой человек со свечою в руке говорит про васильковое поле, мать, первую любовь, а гигантский маятник-качели с застывшей на нем тонкой девичьей фигурой начинает новый отсчет.